Десять лет назад тут в фейсбуке я написал остроумный, как мне тогда казалось, призыв лишить монополии на слова и символы всех злодеев прошлого — после двух лет депрессии, сменив работу, я был окрылён тем, что это дало мне возможность освободиться от гнетущих мыслей. Но написать об этом лаконично я не мог. Фраза "труд освобождает" была использована.
Помню, что меня удалили после подобных заигрываний из друзей несколько важных для меня человек. Помню, что был обижен, что не оценили мой прогрессивный взгляд. Помню, что написал извинения.
На этой неделе я впервые побывал в Аушвице. Прямо там, где была надпись. А потом, чуть позже, в Биркенау, где и без всяких надписей каждое слово нашего экскурсовода прибивало к земле.
Прошло несколько дней. Говоря словами Теодора Одорно, мне все ещё не понятно, как может существовать после Аушвица поэзия, ведь её существование подтачивает понимание того, почему сейчас невозможно писать стихи.
Я даже не понимаю, почему я пишу сейчас это, когда уже два дня любое упоминание любых цифр, любых сотен или десятков тысяч вызывает во мне лишь одну ассоциацию. Миллион триста тысяч, девятьсот тысяч, двадцать пять тысяч, пять тысяч, две тысячи. И эти цифры в виде безликих серых фигур заполняют пространство вокруг меня.
Первые десять минут нашей экскурсии я недоумевал из-за беспристрастной интонации нашего гида. А потом, в конце, когда посреди разрушенных бараков Биркенау она сказала, что экскурсия закончена, я понял, что только лишь её тон защищал меня от всего того жестокого нечеловеческого безумия, которое хранит это место. Пять составов по пятьдесят вагонов в день. Восемьдесят человек в вагоне. Семьдесят процентов прямиком в газовую камеру. Две тысячи человек за двадцать минут. Я видел это место. Место, которое должен увидеть каждый.
И да, должны быть слова, которые навсегда о том, что случилось. Чтобы хотя бы понимать, что происходит сейчас. Тогда я понял. А теперь почувствовал..
Помню, что меня удалили после подобных заигрываний из друзей несколько важных для меня человек. Помню, что был обижен, что не оценили мой прогрессивный взгляд. Помню, что написал извинения.
На этой неделе я впервые побывал в Аушвице. Прямо там, где была надпись. А потом, чуть позже, в Биркенау, где и без всяких надписей каждое слово нашего экскурсовода прибивало к земле.
Прошло несколько дней. Говоря словами Теодора Одорно, мне все ещё не понятно, как может существовать после Аушвица поэзия, ведь её существование подтачивает понимание того, почему сейчас невозможно писать стихи.
Я даже не понимаю, почему я пишу сейчас это, когда уже два дня любое упоминание любых цифр, любых сотен или десятков тысяч вызывает во мне лишь одну ассоциацию. Миллион триста тысяч, девятьсот тысяч, двадцать пять тысяч, пять тысяч, две тысячи. И эти цифры в виде безликих серых фигур заполняют пространство вокруг меня.
Первые десять минут нашей экскурсии я недоумевал из-за беспристрастной интонации нашего гида. А потом, в конце, когда посреди разрушенных бараков Биркенау она сказала, что экскурсия закончена, я понял, что только лишь её тон защищал меня от всего того жестокого нечеловеческого безумия, которое хранит это место. Пять составов по пятьдесят вагонов в день. Восемьдесят человек в вагоне. Семьдесят процентов прямиком в газовую камеру. Две тысячи человек за двадцать минут. Я видел это место. Место, которое должен увидеть каждый.
И да, должны быть слова, которые навсегда о том, что случилось. Чтобы хотя бы понимать, что происходит сейчас. Тогда я понял. А теперь почувствовал..
