Сижу, думаю. Придумываю, как лучше с манЕкеном поступить. Сами знаете, где думается лучше всего. И, в общем, придумал. Гениальнейшую идею придумал, гениальнейшую!
Выскакиваю из туалета, штаны на бегу застёгиваю, бегу к манЕкену, чтобы примерить, как правильно разрезать ей грудь, чтобы поместить полезный груз. Вот тут по шву порезать, а здесь можно зашпаклевать..
​
"Пап,...",- поворачиваюсь к сыну. Он сидит в кресле и, видимо, уже давно за мной наблюдает: "А вот пока ты на грудь пластмассовую смотришь, ты ремень на штанах растёгиваешь или застёгиваешь? Я просто понять хочу, куда звонить.."
​

Пару месяцев назад я выложил пост в инстаграме, чтобы обнаружить, что теперь они оформляются в виде reels, за продвижение которых так топит в последнее время компания Meta. И с тех самых пор я переживаю один из самых целительных экзистенциальных кризисов на моей памяти.

Пять тысяч лайков в моей мифологии - это очень много. А тут, открываю инстаграм, а там по 300 лайков в день, и так целый месяц - казалось бы, вот оно признание. Но по факту, никогда ничего кроме раздражения это не вызывало - в этом бесконечном списке сердечек и комментариев невозможно найти реакции тех, кого я знаю лично, и кто мне сам по себе интересен, что лишает меня самой нужной пищи для моей чёрной души - иллюзии близости.
То есть, получается, что для меня ценность каждого лайка в его предистории и продолжении - в моей голове существует презумпция, что я понимаю, почему этот человек поставил ту или иную реакцию, позволяя мне играть в игры с воображаемым Другим, где этого Другого на самом деле вообще нет.

А что это, как не иллюзия контроля, спросил я сам себя. И это было бы достаточно невинной практикой виртуального мира, если бы мне не хватило духа признаться, что эту схему я перетаскиваю и в реальный мир - где все люди существуют лишь в моей голове, а, например, их поведение и реакция на мои поступки, отличающаяся от моих ожиданий, разрушают меня до основания.

И даже мой кратер памяти, будучи метафорой свободы интерпретации и близости, если копнуть, оказывается символом одностороннего контроля и невозможности этой близости.
Ролики я удалил. Но себя такого, каким я являюсь, в самом человеколюбивом смысле удалить невозможно. Осознание собственной многослойности, которая присуща каждому человеку, лишает меня возможности когда-либо до конца поверить самому себе, в моменты слабости оставляя лишь огромное чувство сожаления, что я не могу прожить эту жизнь просто. Проще.
​
Но это только в минуты слабости. Потому что есть ещё моменты всемогущества. Но о них в другой раз. А пока что я буду продолжать делать то, что у меня получается лучше всего - играть в самого себя - ОДИНОКОГО ОДИНОЧКУ, ОДИНОКО БРЕДУЩЕГО ПО ОДИНОКОЙ ДОРОГЕ. В ОДИНОЧЕСТВЕ.

​Школа моего сына - это место, где свет. Тёплый и доброжелательный, в который хочется встать в моменты собственного бессилия, где можно, прислонившись к колонне актового зала, убежать в рассказываемую детьми сказку для всех родителей, или услышать звуки незнакомых до этого дня инструментов. А когда душа раскрывается, то становишься очень уязвимым. И мне как раз одна такая история запомнилась.

Это был канун рождества в младшей школе или даже детского садика, который находится в том же здании, соединяя такие важные периоды жизни в одно целое комфортное приключение для ребёнка, - всех родителей пригласили в актовый зал, который выглядел как амфитеатр - мы сидели вокруг огромной выложенной еловыми ветками на полу спирали, которая в центре сходилась с красивой украшенной горящей свечой.

Учитель музыки стал наигрывать что-то неспешное и очень успокаивающее - это был пролог к красивой церемонии, когда каждый ребёнок по очереди приглашался в центр зала со своей маленькой свечкой, которую ему зажигают его родители. И вот эти малыши, сосредоточившись на маленьком огоньке, шли вдоль еловых веток по спирали, приближаясь к её центру, и останавливались в любом месте, повинуясь какому-то импульсу, и ставили свечку в том месте, где они остановились.

Я смотрел на это со своего места, которое было почти под крышей, а поэтому видел всю картину целиком - это была огромная хвойная галактика, и каждый ребёнок был маленькой звездочкой, которая зажигает свой огонь от своих родителей, а потом находит свое место в этой вселенной, озаряя всё вокруг. И вот уже всё светилось новыми людьми-звёздочками, а я уже, кажется, не дышал. И только потом, бредя к машине, думал о школе и этих людях, у которых красивые мысли и красивые сердца, и которые сумели превратить проходной школьный праздник в таинство, о котором я точно буду рассказывать своему сыну через двадцать или тридцать лет. И через двадцать, и через тридцать.

И потом ещё учитель запел. И ему сразу же вторили все родители, которые сидели в этом зале. Что-то вкрадчивое и тихое, почти шепотом, но пели, наверное, все, кто умел петь. То есть, все - латышская школа же. Помню, сидел оглушенный невозможностью быть там из своего детства, быть там через века общей истории и общности. И помню точно, что закрыл глаза и просто слушал.

Вообще, понял, что когда мне кажется, что не могу, я закрываю глаза.

фотка уже совсем другого Дениса из прошлого. Dmitry Bulkin
​