Пенетраторы - это те люди, которые в тебя входят. По долгу службы, в силу врачебной  или любой другой необходимости. И мне с ними никогда не везло. Так мне кажется, по крайней мере. Так я помню. Ведь на каждое отверстие в моём теле приходится по, как минимум, одному унизительному опыту. Кроме ушей. Хотя, нет, я был на концерте группы Die Antwood - те ещё пенетраторы, должен вам признаться. Так вот, мой знакомый вчера мне рассказал, как его жизнь делится на послекризисные периоды - "исчезновение варваров", российский дефолт, кредитный кризис, что там у нас ещё было за тридцать лет? А я как раз возвращался со своего первого в жизни теста на наличие ковида-19, и так ясно представил новую периодизацию своей жизни, где в принципе всё почти всегда хорошо - вселенные рождаются и умирают, люди встречаются и изчезают, а потом раз, приходит пенетратор, и делит мою жизнь на до и после.

Я прекрасно понимаю, как это работает. Чувство незащищённости и максимальное нарушение личного пространства с туманной перспективой, что всё закончится хорошо, делает с моей психикой то, что не может сделать ни один экономический кризис - впечатывает в гранит все обстоятельства произошедшего, чтобы не дай бог не повторилось. И тут мой мозг, конечно, стремительно убегает вперёд - ведь всё, что я тут напишу будет всего лишь моим ограниченным мужским опытом, нарциссичным по отношению к собственному сакральному туловищу. И, конечно, было бы очень интересно, если бы этот текст писала женщина, но, да, в следующей жизни. А пока как есть.

Моим первым пенетратором была доктор в рижской детской городской больнице. Мне тогда было шесть лет, моя жизнь шла в гору - я начал складывать напечатанные в книгах слова в истории, а людей в отношения - я шёл миру навстречу, а он мне улыбался трёхразовым бесплатным питанием в детском садике и новогодней инсталляцией в витрине детского мира. "Открой ротик, детка",- сказала она мне, привязав мои руки ремнями к креслу. В следующее мгновение в моём горле была кровавая смесь из ошмёток моих аденоидов, соплей и слёз. Я рыдал в этом белом кафельном закуточке и звал маму. "Всё, всё, малыш, открой ещё раз, чтобы я посмотрела, что всё там хорошо, а потом и твоя мама придёт". Я помню, что я не верил ей, но она честно пообещала, что только посмотрит. Конечно, же обманула. И опять у меня по глотке елозили металической палкой и заставляли сплёвывать  собственную плоть. Мне точно что-то там внутри сломали - мир раскололся на две части, а маму так и не пустили - в больнице был объявлен карантин из-за гриппа. Оказалось, что в мире врут.

В двадцать три, когда я очень хотел детей, я решил сделать всё правильно и отправился сдавать тест микрофлоры моей мочеполовой системы. В то время я был любимчик и красавчик - эгоистично распылял свою правду на всех окружающих меня людей и не очень прислушивался к окружающим. А им и нечего было мне сказать - я быстро проносился мимо всех вокруг к одной только мне известной цели и никто не мог меня остановить, пока в клиническом кожновенерологическом диспансере пожилой врач-мужчина не задал мне вопрос: "А зачем вы хотите сдать этот тест?". Я расплылся в улыбке и рассказал про грандиозные планы на отцовство, про наш скромный, но счастливый быт и про то, что всё должно быть правильно. Доктор попросил приспустить штаны, и со словами: "Ага, все вы сначала на блядки ходите, а потом сюда бежите",  вставил мне такой ватный шампурик в уретру. Вставил раза в два глубже, чем мне вставляли его в кабинете напротив пару лет назад. Но я даже не успел возмутиться, потому что там ещё один шампурик надо было. Точно помню, что два дня боялся пойти в туалет пописать. А ещё помню, что очень обидно было, что всем оказалось похер на мою правду.

​В тридцать лет я очень быстро начал худеть. Мало спал и много курил. Пик моих творческих потугов и метаний, где опять было мало места для вопросов о смысле жизни, потому что вот она жизнь. А в такие моменты не до вопросов. В общем, в какой-то момент я оказался на операционном столе в позе младенца с анестезией в заднице. Я худел так быстро, что мне делали биопсию быстрорастущей опухоли в нижней части кишечника, чтобы понять её природу. Качественность, если позволите. Не то, чтобы я до этого никогда не задумывался о смерти, но когда ты понимаешь, что внутрь тебя вставляют металическую трубку, чтобы сказать, рак у тебя или нет, хочешь-не хочешь но.. "Извините, а вы могли бы встать на карачки? Нам не очень удобно взять образец". Это раком встать, кто не понял. Чтобы провериться на рак. Логично. И, оказывается, очень страшно.

Ну, а вчера, как я уже говорил, мне делали тест на ковид-19. Приезжаешь к бикерниекской трассе, а там парковка оцеплена, палаточка такая хрупкая - kroņu māja - внутри улыбчивые молодые доктора. Много вопросов, шуточки-прибауточки через распираторные маски, ручку, которой я поставил подпись обрабатывают дизинфектором, в пору извиняться за тот факт, что я вообще существую. Девушка берёт мазок из горла и опускает мой биоматериал в колбочку. Затем открывает упаковку с новым сваб-тампоном и засовывает мне его в нос так глубоко, что... в общем, ни один из моих пальцев так глубоко там не был. Капец. В глазах слёзы и звёздочки, барабанные перепонки надуваются изнутри. Девушка смотрит на мои красные глаза и говорит: "у вас очень большой рот и нос", потому поворачивается, кладёт в колбочку упаковку от тупфера, а сам тупфер выбрасывает в мусорник. Немая сцена. Потом все смеются. Я тоже почему-то смеюсь. Хотя прекрасно понимаю, что это значит, что процедуру надо повторить ещё раз. Оказывается, когда тебя пенетрируют, можно смеяться..

Так и запишем​.

В магазине выложили стратегические запасы туалетной бумаги - упаковка XXL для самых отчаявшихся. На лицах стоящих вокруг смятение: взять прилюдно 48 рулонов - это признать, что ты поддался панике. Тексты про заменитель медицинских масок не катят - на соседнем стелаже молчаливым укором лежат рулоны бумажных полотенец. Раз-два-три, жопу подотри.

Люди, пережившие дефицит молча забирают последние упаковки. Они знают, что это не про вирус, это про людей. Они помнят. Мы стоим, взявшись за руки - тепло человеческого прикосновения точно так же стремительно взлетело в цене, но так как об этом не говорят в новостях, мы узнаем об этом последними. Как обычно.

Мозг разрывается части - надо спасать человечество, уединившись в собственной квартире; надо спасать экономику, вливая свои скудные накопление в движение товаров; надо позвонить бабушке и договориться, чтобы ребёнок пожил у неё, а ей самой нельзя выходить из дома; надо перевести офис на удалённую работу; надо мыть руки и не надо трогать глаза. Синаптические связи рвуться, образовавшуюся пустоту заполняет прокрастинация, руки сами тянуться к туалетной бумаге - я-мы мистер Туми из Лангольеров.

Планета начинает скрипеть заржавевшими шестерёнками - экотеррористы прицениваются к новым возможностям, а перед Белым Домом выстраивается очередь из молодых людей левого толка. "Обними президента!". Уже через пару часов такая же очередь возникает и у Кремля. Мир разочаровался в геронтофилии. Безработная испанская молодёжь затаила дыхание. 

Я стою в очереди на кассу, стыдливо сжимая помятую упаковку с гречкой. За мной в очереди стоят три подростка, у которых в руках бутылка кока-колы и пара бананов. Они смеются о чём-то своём во весь голос. Я чувствую себя бесконечно старым и уязвимым, понимая, что позволил залезть в свою голову тем, кем я никогда не хотел стать. Отхожу в сторону от очереди, медленно пытаюсь достать языком до кончика своего носа. Смеюсь.

Этот день в истории будут оценивать по-разному, но мой дилер, который привёз мне пробный тираж моего бинго, считает, что день сегодня, как минимум, lovely.
А я, в свою очередь, как человек, давно утонувший в собственном виртуальном симулякре, смею заявить, что в наш гипсовый век обрести даже на мгновение хотя бы картонную форму существования многого стоит.
​

Я планирую мировой тур с лекциями, объединёнными общим названием "Шапку надень!, или как я повзрослел". В рамках промо публикую отрывок из своей inspirational speech.
​
Когда мне было пятнадцать лет, мне подарили десять минут на картинговой трассе. Помню, как с каждым поворотом моя уверенность в собственных силах росла прямо пропорционально скорости, на которой я в эти самые повороты входил. Помню усиливающийся ветер в лицо, мой первый обгон на трассе, смазанные улыбающиеся лица праздных зрителей. А потом помню на повороте лёгкий толчок в спину от поздно затормозившего соперника, после которого меня вместе с картом на мгновение подбросило и тотчас же опустило на трассу. Колёса в одну сторону, я в другую — моя спина попробовала выступить в роли редуктора между попой, плотно сидящей в пластиковом сидении карта, и головой, по инерции продолжавшей двигаться по прямой, но не слишком удачно — свой карт я парковал уже взрослым человеком. В самом плохом смысле этого слова.

Сначала спина просто болела в месте ушиба. Два месяца я разминался, заботливо тёр пальцами позвонки и тянул нижнюю область поясницы в мостике, пока новый дивный мир не увлёк меня другими вызовами — благо, в пятнадцать лет с этим проблем не бывает в принципе — ты знакомишься с новым собой, а потом с тобой знакомятся и остальные — click-clack, catch-match и понеслась.

В общем, боль затаилась, вернувшись лишь вместе с первыми стрессами взрослой жизни. Да, да. Любой стресс для такого впечатлительного юноши (которым, и я настаиваю, я являюсь до сих пор) заканчивался ноющей болью на следующее утро. Терпимой продолжительной болью, которая, как потом прочиталось где-то на просторах интернета, оказывается разрушает синаптические связи — ваш мозг сжигает мосты, чтобы облегчить ваши страдания. А может быть приносит себя в жертву, хз.

Рентген и прочие не инвазивные способы заглянуть мне в тело бодро рапортовали, что мой позвоночник стареет вместе со мной без отклонений, протрузий и межпозвоночных грыж, а ведущий спортивный травматолог предложил даже сходить провериться на воспалительные процессы. В том числе в мочеполовой системе, повергнув меня в такое уныние, что я даже случайно записался не тому врачу, который, увидев двадцатилетнего парня среди семидесятилетних пенсионеров, предложил сразу отрезать мне член — "пока ты молодой и не натворил дел". Шутник. Спина продолжала болеть.

Чуть позже ко всему добавился лишний вес. Потом лишний стресс. Остеопат водил руками по моей пояснице и говорил о том, что я должен снять с себя ответственность за людей вокруг. Астролог предлагал выпить.

Каждую зиму наступал пиздец — бывало, что я просыпался, шёл по стеночке в душ, а потом просто останавливался от боли. Моя фантазия рисовала картинку, как я так и умираю у этой стеночки, будучи не способным дойти до входной двери, и я начинал смеяться. От смеха меня скручивало ещё сильнее — я опускался на пол, смеясь и плача одновременно. Мне было тридцать лет и мне было нужно новое тело.

Друзья говорили про слабые мышцы спины, а я молчал — рассказывать, как в процессе укрепления мышц спины мои остальные мышцы отказывались двигаться, лишь чтобы меня опять не пронзила острая боль, отдающая в ноги и в голову, не было смысла — это моя борьба, моя спина, моё будущее и моя медицинская страховка.

А потом я однажды приехал в Таллинн. "Пошли гулять", — я сказал. "Если ты хочешь идти гулять в такой обуви и в такой куртке, то я с тобой никуда не пойду",— был дан мне ответ. В моей изрядно поистрепавшейся от бесконечных актов самоссожения синапсов голове случился прекрасный диалог, где с одной стороны участвовали апрельский овен, легендарные кеды и разноцветные кофты с непальскими принтами, а с другой стороны была тень моей прабабушки, которая заботливо натягивала на меня колготки в детский садик. И так я повзрослел во второй раз.

Прошло три месяца. У меня новая куртка из суперматериалов, прикрывающих мне задницу, и тёплая обувь с нормальной подошвой не из говна. И с тех пор у меня ни разу не болела спина. А ещё я начал опять играть в футбол и поднимать на руки тех, кого я хочу поднять на руки (даже, если это Витя весом в 90 килограммов). Мои синапсы цветут красивым зелёным цветом, мой внутренний овен теперь по крайней мере согрет, а мои легендарные кеды ждут майских гроз. Я кажусь себе скучным сейчас, но я счастлив.
​
The End.

Мой сосед слева начал клевать носом после первых двадцати минут - хотя, ничего удивительного: на сцене ставят пьесу конца восемнадцатого века, которая носит титул самой первой, поставленной на латышском языке. Dižakmens, пускай и переведённый с немецкого в далёком 1818 году. И, должен признаться, я с трудом сдерживаю зевоту. Актёры откровенно переигрывают, забывают текст и, кажется, давно уже устали друг от друга. Передо мной весь цвет Нового рижского театра играет в театр. Плохие версии себя, о чём без купюр во втором акте расскажет со сцены Гуна Зариня с (сюрприз) веточкой в руках. Ха-ха, вызов принят, а парад плохих шуток продолжается.

В программке к спектаклю слова благодарности латвийскому институту электроники и компьютерных наук. Технологический прорыв латвийской драматургии? Нет, просто на сцене старые шкафы с облупившимся лаком, радиола Сакта, настенные часы Электроника-7 с невесть что означающими зелёными цифрами 5:75 и лампы дневного света в пластиковых корпусах - я узнаю эти предметы по запаху института, где работал десять лет назад. Запах плесени и застоя, который легко перекочевал в театр. Мы - компьютерная и театральная переферия, коллекционирующая антиквариат, не способная ни на что, кроме заимствования,  А слева от меня всё тот же, склонивший голову себе на грудь, благодарный зритель. А на сцене по второму кругу вечные вопросы про уникальный латышский код, про немцев и русских в наших головах, и Евгений Исаев на чистейшем русском латышском подводящий промежуточные итоги: "в Латвии исторически издавалось очень мало научных книг, поэтому все околонаучные и исторические споры на латышском языке отдают беллетристикой". И, скажите, кому нужны эти пыльные тексты двухсотлетней давности, постоянно норовящие свалиться на говорящего и придавить его своей тяжестью?

Вы поверите, если я скажу, что всё закончилось хорошо? Перед нами действительно была аристократия нашего театра. Тонко думающая, способная на самоиронию, и, главное, не имеющая ничего общего с нафталиновым запахом наших архивов. Мой сосед слева в какой-то момент расправил плечи и перестал даже моргать, а я сам не мог оторваться от происходящего на сцене, хотя, вы только вдумайтесь, ближе к кульминации на сцене одна за другой прозвучали пять предсмертных патетических речей, написанные в 1781 году,- в любой другой раз я бы попросил, чтобы мне доплатили за то, что я это слушаю.

Я почувствовал себя обманутым школьником, которого заставили прочитать книгу из школьной програмы, и она оказалась интересной. Такой театр способен творить чудеса. Осознанно, подмигивая зрителю по всем каналам связи, переодеваясь в старинные одежды прямо на сцене, заигрывать с интерпретируемым текстом, обильно посыпая его пылью, чтобы потом он заиграл новыми красками. Если и говорить о прошлом, то так. Если и говорить о театре, то с актёрами этой постановки. 
​