Если бы в начале было слово, и слово это было бы "Бог", то тогда я обвинил бы его. Но бога нет, и обманул меня кто-то другой, подложив мне тридцать с копейками лет назад слово как универсальный инструмент денотации этого мира. Вместе с той самой последней буквой алфавита - "Я". А вместе со словом появилась дискретность: пространство разделилось пунктирами, а время секундными стрелками - мы стали двигаться урывками, спотыкаясь о собственные конструкты, постоянно оглядываясь на это самое "Я". А нужно было всего лишь поплыть.

Слово - это механическая шестерёнка, которая заставляет поезда ходить, а нас объединяться под знамёнами цивилизаций, обобщаясь до строчки в статистическом отчёте. Цифровой наждачный лист со своими 101010 взамен аналоговых перекатов человеческой души. Схематическое упрощение, перевод реальности на другие рельсы, которые много проще со своими универсальными алгоритмами, да ещё и с опцией поиграть в бога. И придумать ещё одно слово.

Поэтому, наверное, построить дом намного проще, чем жить в нём. Жак Фреско в своей знаменитой лекции говорит, что самолёт создают, вооружившись исключительно языком инженеров - строго регламентированным инструментом для постройки самолёта. Наш же язык - это язык конфликтов и войн - мы не умеем задавать вопросы, мы не договариваемся о понятиях и системах координат. Ведь вести разговор языком юридических выписок - это не про жизнь, да? Слово - это компромисс. Full HD на том месте, где происходит ваша жизнь. Да, иногда это возможность сархивировать всю реальность до одного протяжного "бляяяя..". 

Но тут у слова появляется ещё одна проблема. Точнее две. Это ты и я.

Чем книга лучше фильма? В девяти случаях из десяти вам ответят про возможность самостоятельно дорисовать описываемую в книге реальность. Больше возможности для интерпретации, место для манёвра, площадка безопасности для себя одного. Автор произведения заканчивается там, где начинается читатель. Так почему же мне надо отделять магию книжных слов от того, что говорит мне в лицо мой собеседник? В диалоге его слово становится моим, а его смысл превращается в кубик на моей территории, где все события выдуманы, а персонажи, если и имеют сходство с реальными людьми, то лишь по воле случая. И бам! Я опять споткнулся.

Но что это? Я же споткнулся не о тебя и твои смыслы, но лишь о свои коробочки с историями, о свои проекции из прошлого и, самое главное, о свои собственные интерпретации твоего слова. Обо всё то, что как раз и набирает меня до той самой последней буквы в русском алфавите. Самое большое слово, самый большой фак макрокосмосу, самый большой фак тебе - это я сам. Сам Я.

Уставшие от слов и отчаянно нуждающиеся в них, постоянно одёргивающие себя в вечном эготрипе, служащим тонкой границей с безвременьем космоса, которого мы так боимся, но по которому так тоскуем, мы по старой схеме реализуемся на пике этого противоречия, балансируя, но с таким огромным удовольствием готовые свалиться в одну из сторон. И мы будем тут. И не перестанем пытаться сказать то, что сказать невозможно.

В моём ящике для инструментов есть слово. И я знаю, что если его убрать, то исчезнем и мы, превратившись в звёздное небо. То самое, которое скрыто под позолотой эго каждого из нас. И поэтому в моём ящике для таких моментов есть тишина. Даже если её хватает только лишь на 500 дней лета.

Это .. прекрасное время, и я хочу его запомнить. Потому что, действительно, как об этом и пишут, оно приходит в самый неожиданный момент, когда кажется, что это уже не про тебя.

Всё это время я хотел ухватить это состояние, разложить его на подлежащее и сказуемое, а потом записать самую красивую песню о любви. Но, как говорил Стивен Кинг: если автор ничего не пишет, то у него дома всё хорошо.  Поэтому и получается, что пишу в прошедшем времени, когда дома всё плохо, а все внутренности ходят ходуном, обжигаясь вдыхаемым воздухом. Но, эй, это не реквием, это уже перерождение.

Пишу сейчас, потому что живу сейчас. Пишу, потому что иначе это всё, будучи заложенным амбарными досками и кирпичами, сгниёт внутри, отравляя всю ту красоту, которая расцвела за это .. прекрасное время.

А сколько там этой красоты. В моём мире появились цветы. Рубашки раскрасились яркими пятнами, а весь мир, как это часто бывает в такое .. прекрасное время, забился в едином ритме, синхронизируясь на расстоянии в забавных мелочах, заставляющих биться сердце сильнее.

Есть подозрение, что с возрастом романтическая любовь обесценивается. Она слишком иррациональна и недостаточно психологична. В ней нет места ипотеке, детям и лысеющим, но всё ещё молодящимся специалистам. И если про неё и пишут на Снобе, то только в контексте: "почему надо срочно выходить из токсичных отношений". Но приходит .. прекрасное время, и у всех твоих застёжек, фиксирующих твой мир в удобной для тебя позе, находится бантик, потянув за который, шестьсот километров сначала превращается в четыреста двадцать, а потом и стук в дверь.

А у меня перед входной дверью зеркало. А в зеркало, как известно, надо изредка посматривать. Даже если оно не около двери, а на дне стакана - самотерапию никто не отменял. Так вот, сегодня в этом зеркале я вижу того человека, которого не видел шесть лет. И я им втихаря горжусь. А ещё я ржу над ним втихаря, потому что куча цветов смешно торчат из неожиданных мест, и иногда эта конструкция заваливается на бок, и приходится бежать, поднимать, поправлять, но всё равно смешно, потому что .. прекрасное время.

Что же касается конвертируемости романтической любви, то она есть. Появляется, как только начинаешь об этом задумываться, давая неограниченные возможности для ваших цветов, заменяя подростковый блеск в глазах и ненормированные выбросы эндорфинов на поступки, которые кто-то может назвать взрослыми, и на ответственность, где нет слова надо. И вот я нахожу себя там, где никогда бы не подумал, что буду в свои честные тридцать четыре. Такой слабый, но сильный. Такой умный, но такой дурак. И знаете что? .. прекрасное время

Я помню, как сразу после премьеры нового спектакля Владислава Наставшева мне подкинули ссылку на его публичную дискуссию в твитере: "Вы не понимаете, что такое театр!", - писал он в сердцах одной известной критикессе в ответ на её короткий комментарий о новом спектакле,  а я переживал, что весь тот порыв, прекрасный нарциссический угар первого озера иссяк, скатившись к самоцитированию: разве можно отказаться от гениального "мама, это пиздец!"?!

Да, можно! В спектакле "Озеро надежд замёрзло" перед нами предстал прекраснейший Автор. Утончённее, истеричнее, искреннее, чем это было в первом озере; играющий со зрителем на всех доступных уровнях: человек, режиссёр, актёр, внук, мужчина; авторитарно наделяющий актёров на сцене своими смыслами, а потом жёстко прогоняющий их прочь, потому что так надо.

Паяц, убивающий свой спектакль под вой умирающей собаки, но позволяющий нам посмотреть на эти мучительные творческие муки, даже если это всего лишь собачий кал, рождённый под смешки зрительного зала. И какой бы пронзительной не была игра актёров на сцене, за всем этим виден автор. Тот, кто отказался от актёрской карьеры в Санкт-Петербурге, потому что понял, что он умеет воплощаться на сцене через других. И все эти два часа с нами говорил Он, будучи самым большим собственным критиком, который первый кинул помидор, а потом размазал его себе по макушке.

Сложный, многомерный, иногда вытягивающий остатки терпения монолог, который должен посмотреть каждый, кто хочет понимать, что такое театр, и кто хотя бы раз в жизни горел, чтобы сгореть.

Мы все боремся с пустотой. Хотим мы того или нет. На каждом уровне нашего существования мы провозглашаем себя чем-то отличным от нуля, с вектором вывернутым на понижение энтропии. Накопить, собрать, собраться, реализоваться, взорваться, разложиться, чтобы опять собраться. Даже наша смерть высверливается в граните, провозглашающем наше бессмертие в памяти других людей. Последний факъю в небо - я имел, я крутил, и вот это было времечко.

Расставляем поручни, подставляем костыли, стелим соломку - наша внутренний вакуум грозит разрастись до размеров нас самих, поэтому мы так часто находим себя на дне бутылки или в лозунгах других людей. Только не останавливайся - твой баланс в движении.

В этом забеге, длящимся ровно один круг, падаешь и рассыпаешься много раз. Первое время исключительно в руки собственных родителей, но я точно помню, как в свои шестнадцать я махнул мимо прямо на асфальт. Дальше сам.

Я помню как на собрании в детском садике моего сына кто-то достал гитару, и все начали петь тихую песню на латышском языке. А я молчал, потому что не знал вообще никаких песен. Я падал мимо заботливого постеленного  для заблудших душ пледика с вышитым аусеклитисом, точно так же как проходил сквозь бронзовые берёзки и пятиконечные звёзды за год до этого в Москве. И поэтому на месте национального самосознания уязвлённая пустота, хотя, уверен, для некоторых - это комфортное кресло, откуда удобно смотреть на весь остальной мир.

С недавних пор я отказываюсь опираться на своё мужское начало - вытащил из него арматуру общественных ожиданий и растёкся тёплой рекой самости. В образовавшийся психосоциальный вакуум отказываюсь пускать даже слово - дискретность порождает конфликты, поэтому мне комфортно скользить в касаниях тех, кто принимает меня на этом уровне без слов.

Для эстетов ещё существует диметилтриптаминовые  потоки и их аналоги, где можно на околосветовой скорости покинуть антропоцентрическую систему нашего мира, растворяясь в  осязаемом эфире, пребывая в трансцеденте, без объекта и субъекта, подлежащего и сказуемого.

Подобная поэтапная деконструкция провоцирует. Пустота берёт нас, оставляя дыры в наших принципах; рвёт в клочья наш юношеский максимализм, заставляя нашу нервную систему приспосабливаться к беспокойному разуму. Кто-то берёт в руки флаги, кто-то оружие; кто-то в собственной черноте видит оттенки серого, а кто-то рисует цветом по другим людям; кто-то поёт, а кто-то замолкает - сначала в смятении, а потом и в смирении, - мы прекрасны в своём разнообразии, в своей такой пугающей на первый взгляд неустроенности в этом мире, в котором на самом деле не надо костылей-наций и костылей-религий и миллион других штук, за которыми мы прячем свою пус-то-ту.