Мой сосед слева начал клевать носом после первых двадцати минут - хотя, ничего удивительного: на сцене ставят пьесу конца восемнадцатого века, которая носит титул самой первой, поставленной на латышском языке. Dižakmens, пускай и переведённый с немецкого в далёком 1818 году. И, должен признаться, я с трудом сдерживаю зевоту. Актёры откровенно переигрывают, забывают текст и, кажется, давно уже устали друг от друга. Передо мной весь цвет Нового рижского театра играет в театр. Плохие версии себя, о чём без купюр во втором акте расскажет со сцены Гуна Зариня с (сюрприз) веточкой в руках. Ха-ха, вызов принят, а парад плохих шуток продолжается.

В программке к спектаклю слова благодарности латвийскому институту электроники и компьютерных наук. Технологический прорыв латвийской драматургии? Нет, просто на сцене старые шкафы с облупившимся лаком, радиола Сакта, настенные часы Электроника-7 с невесть что означающими зелёными цифрами 5:75 и лампы дневного света в пластиковых корпусах - я узнаю эти предметы по запаху института, где работал десять лет назад. Запах плесени и застоя, который легко перекочевал в театр. Мы - компьютерная и театральная переферия, коллекционирующая антиквариат, не способная ни на что, кроме заимствования,  А слева от меня всё тот же, склонивший голову себе на грудь, благодарный зритель. А на сцене по второму кругу вечные вопросы про уникальный латышский код, про немцев и русских в наших головах, и Евгений Исаев на чистейшем русском латышском подводящий промежуточные итоги: "в Латвии исторически издавалось очень мало научных книг, поэтому все околонаучные и исторические споры на латышском языке отдают беллетристикой". И, скажите, кому нужны эти пыльные тексты двухсотлетней давности, постоянно норовящие свалиться на говорящего и придавить его своей тяжестью?

Вы поверите, если я скажу, что всё закончилось хорошо? Перед нами действительно была аристократия нашего театра. Тонко думающая, способная на самоиронию, и, главное, не имеющая ничего общего с нафталиновым запахом наших архивов. Мой сосед слева в какой-то момент расправил плечи и перестал даже моргать, а я сам не мог оторваться от происходящего на сцене, хотя, вы только вдумайтесь, ближе к кульминации на сцене одна за другой прозвучали пять предсмертных патетических речей, написанные в 1781 году,- в любой другой раз я бы попросил, чтобы мне доплатили за то, что я это слушаю.

Я почувствовал себя обманутым школьником, которого заставили прочитать книгу из школьной програмы, и она оказалась интересной. Такой театр способен творить чудеса. Осознанно, подмигивая зрителю по всем каналам связи, переодеваясь в старинные одежды прямо на сцене, заигрывать с интерпретируемым текстом, обильно посыпая его пылью, чтобы потом он заиграл новыми красками. Если и говорить о прошлом, то так. Если и говорить о театре, то с актёрами этой постановки. 
​

Свободу художнику.
Свободу рисующему неоном на сцене.
Свободу словами через запятую затягивающему собеседника в свою воронку.
Свободу раздевающему своих моделей.
Свободу любящему и думающему.
Свободу окунающему своих врагов в воображаемую зелёнку.
Свободу в своей собственной голове.
Свободу в голове тех, кто готов слышать.
Свободу лианам и длинным пальцам, растущим из влагалищ и ртов.
Свободу красоте обнажённого тела.
Свободу цветам и хуям.
Свободу вышедшему в окно.
Свободу огромным задницам в балете.
Свободу маленьким членам.
Свободу бдсм эстетике.
Свободу летящему словно мотылёк на свет.
Свободу умеющему заглянуть в самого себя.
Свободу курящему на сцене.
Свободу мастурбирующему перед смертью и после неё.
Свободу описывающему словами невозможную степень близости, когда рука заходит во влагалище и сжимает сердце.
Свободу, даже если стучат.
Свободу, даже если всем похуй.
Свободу inside и outside.
Свободу художнику!

Не читайте программки, не смотрите анонсы, - у нас одна жизнь и с каждый годом нас всё сложнее удивить.  И этот спектакль - одна из этих возможностей. 

Когда меня пригласили сходить на пластический спектакль, который оказался ещё и режиссёрским дебютом, я, прочитав описание, честно поделился своими сомнениями. В тот момент я справедливо предположил, что постановка могла быть как гениальной, так и провальной, и если бы она была гениальной, то мы бы о ней уже давно услышали.
Так вот. Теперь вы слышали.

Но я не буду писать про гениальность, это просто другая форма существования на сцене, высокотехнологичная, даже мультимедийная. Разобранная на маленькие отдельные метафоры, которыми можно восхищаться, а можно пропускать мимо - история, которую нам рассказывают, даже не требует однозначной трактовки  - в моей голове один из персонажей вплоть до момента, когда я прочитал оригинальный текст повести Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского», был всего лишь олицетворением любви - то есть, был коллективной фантазией малого зала Русского театра города Таллинн.

А потом, а потом... А потом эта история превращается в макабрический парафраз, заставляя скрутиться в кресле в узлы, чтобы не выдать своего присутствия. И уже, будучи частью воспалённого сознания главной героини, невозможно думать ни о какой пластике спектакля - перед глазами разворачивается пляска смерти, в которой умирает любовь, душа, разум и, наконец, тело. И она прекрасная тем, что способна удивлять. И что это происходит не с тобой.