Пенетраторы - это те люди, которые в тебя входят. По долгу службы, в силу врачебной  или любой другой необходимости. И мне с ними никогда не везло. Так мне кажется, по крайней мере. Так я помню. Ведь на каждое отверстие в моём теле приходится по, как минимум, одному унизительному опыту. Кроме ушей. Хотя, нет, я был на концерте группы Die Antwood - те ещё пенетраторы, должен вам признаться. Так вот, мой знакомый вчера мне рассказал, как его жизнь делится на послекризисные периоды - "исчезновение варваров", российский дефолт, кредитный кризис, что там у нас ещё было за тридцать лет? А я как раз возвращался со своего первого в жизни теста на наличие ковида-19, и так ясно представил новую периодизацию своей жизни, где в принципе всё почти всегда хорошо - вселенные рождаются и умирают, люди встречаются и изчезают, а потом раз, приходит пенетратор, и делит мою жизнь на до и после.

Я прекрасно понимаю, как это работает. Чувство незащищённости и максимальное нарушение личного пространства с туманной перспективой, что всё закончится хорошо, делает с моей психикой то, что не может сделать ни один экономический кризис - впечатывает в гранит все обстоятельства произошедшего, чтобы не дай бог не повторилось. И тут мой мозг, конечно, стремительно убегает вперёд - ведь всё, что я тут напишу будет всего лишь моим ограниченным мужским опытом, нарциссичным по отношению к собственному сакральному туловищу. И, конечно, было бы очень интересно, если бы этот текст писала женщина, но, да, в следующей жизни. А пока как есть.

Моим первым пенетратором была доктор в рижской детской городской больнице. Мне тогда было шесть лет, моя жизнь шла в гору - я начал складывать напечатанные в книгах слова в истории, а людей в отношения - я шёл миру навстречу, а он мне улыбался трёхразовым бесплатным питанием в детском садике и новогодней инсталляцией в витрине детского мира. "Открой ротик, детка",- сказала она мне, привязав мои руки ремнями к креслу. В следующее мгновение в моём горле была кровавая смесь из ошмёток моих аденоидов, соплей и слёз. Я рыдал в этом белом кафельном закуточке и звал маму. "Всё, всё, малыш, открой ещё раз, чтобы я посмотрела, что всё там хорошо, а потом и твоя мама придёт". Я помню, что я не верил ей, но она честно пообещала, что только посмотрит. Конечно, же обманула. И опять у меня по глотке елозили металической палкой и заставляли сплёвывать  собственную плоть. Мне точно что-то там внутри сломали - мир раскололся на две части, а маму так и не пустили - в больнице был объявлен карантин из-за гриппа. Оказалось, что в мире врут.

В двадцать три, когда я очень хотел детей, я решил сделать всё правильно и отправился сдавать тест микрофлоры моей мочеполовой системы. В то время я был любимчик и красавчик - эгоистично распылял свою правду на всех окружающих меня людей и не очень прислушивался к окружающим. А им и нечего было мне сказать - я быстро проносился мимо всех вокруг к одной только мне известной цели и никто не мог меня остановить, пока в клиническом кожновенерологическом диспансере пожилой врач-мужчина не задал мне вопрос: "А зачем вы хотите сдать этот тест?". Я расплылся в улыбке и рассказал про грандиозные планы на отцовство, про наш скромный, но счастливый быт и про то, что всё должно быть правильно. Доктор попросил приспустить штаны, и со словами: "Ага, все вы сначала на блядки ходите, а потом сюда бежите",  вставил мне такой ватный шампурик в уретру. Вставил раза в два глубже, чем мне вставляли его в кабинете напротив пару лет назад. Но я даже не успел возмутиться, потому что там ещё один шампурик надо было. Точно помню, что два дня боялся пойти в туалет пописать. А ещё помню, что очень обидно было, что всем оказалось похер на мою правду.

​В тридцать лет я очень быстро начал худеть. Мало спал и много курил. Пик моих творческих потугов и метаний, где опять было мало места для вопросов о смысле жизни, потому что вот она жизнь. А в такие моменты не до вопросов. В общем, в какой-то момент я оказался на операционном столе в позе младенца с анестезией в заднице. Я худел так быстро, что мне делали биопсию быстрорастущей опухоли в нижней части кишечника, чтобы понять её природу. Качественность, если позволите. Не то, чтобы я до этого никогда не задумывался о смерти, но когда ты понимаешь, что внутрь тебя вставляют металическую трубку, чтобы сказать, рак у тебя или нет, хочешь-не хочешь но.. "Извините, а вы могли бы встать на карачки? Нам не очень удобно взять образец". Это раком встать, кто не понял. Чтобы провериться на рак. Логично. И, оказывается, очень страшно.

Ну, а вчера, как я уже говорил, мне делали тест на ковид-19. Приезжаешь к бикерниекской трассе, а там парковка оцеплена, палаточка такая хрупкая - kroņu māja - внутри улыбчивые молодые доктора. Много вопросов, шуточки-прибауточки через распираторные маски, ручку, которой я поставил подпись обрабатывают дизинфектором, в пору извиняться за тот факт, что я вообще существую. Девушка берёт мазок из горла и опускает мой биоматериал в колбочку. Затем открывает упаковку с новым сваб-тампоном и засовывает мне его в нос так глубоко, что... в общем, ни один из моих пальцев так глубоко там не был. Капец. В глазах слёзы и звёздочки, барабанные перепонки надуваются изнутри. Девушка смотрит на мои красные глаза и говорит: "у вас очень большой рот и нос", потому поворачивается, кладёт в колбочку упаковку от тупфера, а сам тупфер выбрасывает в мусорник. Немая сцена. Потом все смеются. Я тоже почему-то смеюсь. Хотя прекрасно понимаю, что это значит, что процедуру надо повторить ещё раз. Оказывается, когда тебя пенетрируют, можно смеяться..

Так и запишем​.

В магазине выложили стратегические запасы туалетной бумаги - упаковка XXL для самых отчаявшихся. На лицах стоящих вокруг смятение: взять прилюдно 48 рулонов - это признать, что ты поддался панике. Тексты про заменитель медицинских масок не катят - на соседнем стелаже молчаливым укором лежат рулоны бумажных полотенец. Раз-два-три, жопу подотри.

Люди, пережившие дефицит молча забирают последние упаковки. Они знают, что это не про вирус, это про людей. Они помнят. Мы стоим, взявшись за руки - тепло человеческого прикосновения точно так же стремительно взлетело в цене, но так как об этом не говорят в новостях, мы узнаем об этом последними. Как обычно.

Мозг разрывается части - надо спасать человечество, уединившись в собственной квартире; надо спасать экономику, вливая свои скудные накопление в движение товаров; надо позвонить бабушке и договориться, чтобы ребёнок пожил у неё, а ей самой нельзя выходить из дома; надо перевести офис на удалённую работу; надо мыть руки и не надо трогать глаза. Синаптические связи рвуться, образовавшуюся пустоту заполняет прокрастинация, руки сами тянуться к туалетной бумаге - я-мы мистер Туми из Лангольеров.

Планета начинает скрипеть заржавевшими шестерёнками - экотеррористы прицениваются к новым возможностям, а перед Белым Домом выстраивается очередь из молодых людей левого толка. "Обними президента!". Уже через пару часов такая же очередь возникает и у Кремля. Мир разочаровался в геронтофилии. Безработная испанская молодёжь затаила дыхание. 

Я стою в очереди на кассу, стыдливо сжимая помятую упаковку с гречкой. За мной в очереди стоят три подростка, у которых в руках бутылка кока-колы и пара бананов. Они смеются о чём-то своём во весь голос. Я чувствую себя бесконечно старым и уязвимым, понимая, что позволил залезть в свою голову тем, кем я никогда не хотел стать. Отхожу в сторону от очереди, медленно пытаюсь достать языком до кончика своего носа. Смеюсь.

​Всю ночь бежал вдоль стены. Казалось, что она была бесконечна - точнее, так говорили люди, мимо которых я бежал во сне. Бежал по воде, по лесу, по улицам городов. Бежал вопреки и во имя, словно надо было. Точно помню, что устал. Остановился, тяжело дыша, и.. воспарил над своим телом, словно пытаясь осознать длину стены - заглянуть за горизонт. И улетел высоко сначала в небо, а потом уже и в космос, не спуская глаз с бесконечной стены. Проснулся.

Проснулся с идеей о квантовости нашего мышления и мыслимого нами. Ведь получается, что моё сознание, экстраполируя накопленное во время бега знание, и полагая, что стена бесконечна, создаёт некую условность, в которой оно может существовать, пока кто-то не захочет, чтобы эта структура сколапсировала. И эта условность влияет на моё мышление, на ход моих мыслей и мотивацией. Одновременно эта условность мыслима мною, а значит и зависит от моего мышления. Следовательно, и изменение состояния либо моего сознания, как результат собственного усилия или изменения мотивации, либо думаемого моим сознанием, за счёт накопленных мной знаний и, например, методов экстраполирования, может привести к изменению второго и наоборот. При этом попытка измерить сознание и им думаемое, очевидно, приведёт к коллапсу все системы.

Я бегу вперёд, чтобы проверить свою собственную догадку, что стена бесконечна. Или, чтобы доказать, что она не бесконечно. Или бегу, потому что не знаю, что она бесконечна. Попытка подвергнуть критическом анализу свой поступок и его причины, измерить собственную веру в мною же думанное, внесёт в систему такие внешние факторы как, например, common sense, и система, которую я не побоюсь назвать автономной, аутичной, медитативной перестанет таковой быть. Схлопнется. 

Эта красивая аналогия даёт мне силы заявить, что квантовость думаемого нами и нас самих настолько потенциальна, что мы способны изменять себя тем, о чём мы думаем; изменять то, что мы думаем собою; высвобождать из колапсирующей осознаваемой системы энергию, достаточно для того, чтобы у нас начинали двигаться руки и ноги, чтобы мы добежали до конца бесконечного забора, или чтобы начали двигаться люди вокруг.

Эта мысль, пойманная на границе сна и семи утра этой мартовской субботы, может быть бесконечно пошлой и притянутой за уши, но выбирая между таким сном и сном, который я видел пару дней назад, где я засовывал в бензобак своей горящей машины ровно (!) полтора килограмма черешни, я выбираю сны про заборы.