​"Мы едем на театральный фестиваль имени Виктора Розова". Я закрыл глаза. "В Кострому". Улыбнулся в тёмный потолок. "Завтра!". Засмеялся в голос.
 
Я волновался. Не за спектакль - за эти два года я влюбился в нашу пьесу, до сих пор находя в ней новые нюансы и откровения, словно это живой человек, опыт отношений с которым заставляет нас обоих меняться, делая каждую встречу желанной вне зависимости от декораций и обстоятельств. И не за саму поездку - наш коллектив, сотканный из таких разных людей, уже нашёл точку равновесия, где наши эго, мотивации и слабости, будучи под колпаком банального, но столь нужного хотя бы в двадцатиместной маршрутке уважения к личому прострастранству, если и цветут куда-то, то только во внутрь каждого из нас, не задевая окружающих. Я волновался за наш будущий опыт со страной, которая не Москва и не Питер, которая с лёгкостью проглотит нашу машинку, а через неделю, не заметив, выплюнет нас обратно, пропустив через людей, ситуации, дороги и честные минус двадцать.
 
Будет ли фестиваль галочкой в избирательной кампании какого-то функционера, или нас встретят живые люди, положившие себя, чтобы состоялось это удивительное действо, объединённое гуманизмом автора пьес Виктора Розова и его современников? Станем ли мы свидетелями величайшего русского авось или, закрутившись в водовороте событий, сами станем проводниками русского радушия и благодушия? Россия нас встретила снежной бурей.
 
Вся Кострома завалена снегом по пояс, пешеходы передвигаются гуськом по протоптанным тропам, щурясь на солнце, которое согревает в минус семнадцать до улыбки всем встречным. Транспортный коллапс распространяется и на отели - кто-то не успел съехать, и нам всем не хватает номеров. Мы с парнями вчетвером добровольно переселяемся в университетский профилакторий (там студенты по путёвке раз в год отдыхают от общежития), от которого не ждём ничего хорошего, но на деле получается душевно и уютно: wifi раздают в стилизованной деревянной избушке посередине коридора, в которой заводятся знакомства, а весь персонал, начиная от уборщицы, и заканчивая женщиной на вахте, интересуются, успели ли мы позавтракать. А наш завтрак, на секундочку, это - рисовая каша на сливочном масле, квадратный омлет и бутерброд с колбасой, на фоне которых сложные блюда на огромных тарелках в отеле на ужин воспринимаются как неуместные гастрономические эксперименты, вместо которых хочется навернуть тарелку щей.
 
Три часа прогулки по городу, и я уже качусь от беседки Островского к реке Волге на попе, а потом мы вместе помогаем костромским женщинам перебраться через сугробы, по ходу обсуждая с ними цены на билеты в театр. Через тридцать минут мы будем отогреваться в местном баре, где я отчётливо пойму, что мне нравится, что появилось у меня внутри. Мне страшно назвать это "русскостью", но моя душа поёт, а тело просится в сугроб. Вместе с кедами, в которых я решил проигнорировать здравый смысл, когда собирался в дорогу.
 
В первый же вечер открытие фестиваля на сцене филармонии. Мой первый полноценный опыт русского театра, пьеса "Вечно живые" Виктора Розова, закончившийся стоячей овацией в исполнении всего зала. С моего последнего ряда я не почувствовал ничего. Я слушал комментарии впереди сидящей пожилой пары, с жаром обсуждавших перипетии пьесы, переживал за бесконечное количество не выключенных мобильных телефонов, следил за сюжетом, но так и не смог влиться в поток. Тем поразительнее для меня оказалась эта овация - я сначала опешил, а потом понял, что значит вторая мировая война для этих людей. Эти овации адресовались не артистам, и даже не памяти автора пьесы, написавшему её непосредственно в Костроме. Это была коллективная, живая, искренняя память, не оставляющая места для спектакля.
 
Нам очень повезло. С нами проводил время Сергей Розов - сын Виктора Розова, театральный режиссёр и в своё время художественный руководитель наших режиссёров Тани и Андрея. Живой и отзывчивый, он устроил нам экскурсию по Костроме, параллельно рассказывая про послевоенную эпоху, в которой творил его отец, когда переосмыслялись взаимоотношения общества и личности, формулировалась новая мораль нового мира, открыв нам не целый пласт нравственных проблем, с которыми сталкивались современники его отца. При этом, при всех его регалиях, Сергей Викторович (а мы через два дня по имени-отчеству даже стали обращаться к нашему режиссёру) мог отчебучить. И если сначала он, например, просто позвал нас смотреть на его люкс номер со словами: "я хочу, чтобы мне кто-то завидовал", то на наш прогон за два часа до спектакля он пришёл с рулоном обоев и со словами: "я всё придумал, давайте на сцене повесим обои", чем вызвал режиссёрский ор и армагеддон, а потом хихикал всё оставшееся время (а обои повесили, представляете!).
 
День нашего спектакля - это оммм... Принеся в жертву выделенного нам волонтёра Александра, который ради нас был готов рубашку последнюю отдать (но мы попросили только тумбочку из его дома. И тут прибить, а там лампу повесить, а тут нам нужен воздушный шар, но розовый. А нет не нужен, но спасибо, что принесли), мы приступили к первому и последнему прогону перед выступлением. Наш первый прогон не на родной сцене, без столь нужных нам по сюжету хлопающих дверей, под постоянно двигающимися штангетами с освещением, которое тоже надо было настроить. Не удивительно, что в воздухе летали слова, которые при желании можно было расценить как пощёчины, а то и метательные ножи. Все выжили, каждый с персональным подвигом. Для меня большим открытием, что на гастрольных спектаклях огромная нагрузка ложится на осветителя. Построить новый мир с нуля на новом месте за отведённое перед спектаклем время - для этого нужны железная выдержка и нервы. После спектакля наш световик попросил мороженного. "- Тебе какого?". "- Мне всё равно, мне к заднице приложить",- ответил он.
 
Зал на восемьдесят человек замер. Мы на сцене. Со сцены звучит шутка. Тишина. Ещё одна. Опять тишина. В кулисах лёгкая паника. Говорят, что в Риге сложный зал, не готовый по живому реагировать на происходящее на сцене, пока не распробует на вкус спектакль, но такого ожидать на гастролях в России нам даже в голову не пришло. Спектакль продолжается. По сюжету главная героиня пишет письмо своему возлюбленному, решив вопреки всему с ним встретиться. Из зала громким шёпотом доносится с досадой: "проститутка!". Я складываюсь в кулисах.  Оказывается, зрители так переживают за происходящее, что забывают смеяться! Ох, чуть в темноте не влетел в столб. Аплодисменты. Зал встаёт. Моя совесть чиста - наш спектакль не про войну. Нам кричат "Браво!". А вот это уже заявка на победу.
 
Вечером - кульминация. Откуда-то появившаяся гитара. Ребята из питерских театров. Организаторы, которым завтра ещё работать и работать. Друзья наших режиссёров из Ярославля, которые зовут нас к себе. Курим на улице, ко мне подходит парень. Я видел его накануне на сцене. Он мне говорит, что что слышал, что я снимаю видео, просит меня снять видеообращение. Я снимаю на телефон поток его сознания. Да и я уже сам поток. Связь налажена, поэтому через десять минут именно мне он признаётся в нелюбви к неграм. Я дипломатично выруливаю из ситуации, и ухожу, как мне кажется, победителем, но тут меня останавливают фразой: "в следующий раз пойдёшь с нами курить, сними очки". Долбанная питерская интеллигенция.
 
Мы уезжаем с осетинскими пирогами и чувством полного удовлетворения, с уверенностью, что это - лишь начало. Как и любой город, как и любая страна, как и любое приключение - наше распалось на лица людей и общие истории, которые прекрасны вместе и по отдельности.
 
Спасибо, Кострома, мон амур.

За всю свою жизнь я ни разу не заглянул за глянцевую обложку Холокоста. Скорбь отлитая в бронзе, выбитая в граните, снабжённая титрами или спрятанная за метафоричными печальными глазами крупным планом могла меня лишь тронуть осознанием масштаба происходящего, затирая детали и истории отдельных людей, -ужасающие цифры никогда не оживали, а тишина памятников не говорила со мной; многочисленные анекдоты о газовых камерах, рассказанные моими еврейскими друзьями, лишали меня права всматриваться в эту мировую катастрофу гуманизма,- для них жизнь продолжалась, и мне оставалось с уважением отнестись к, как мне тогда казалось, попытке заглушить историческую боль своим неиссякаемым чувством юмора.

Когда после премьеры спектакля Геннадия Островского "Уроки персидского" в музее-мемориале Жаниса Липке на меня обрушился поток рекомендаций сходить, "потому что катарсис", я лишь покрепче сжал свои заранее купленные билеты, но так получилось, что всё равно шёл без ожиданий и даже с неким детским любопытством - ни место, ни подсмотренный на delfi.lv заголовок "цирк смерти" не могли пробиться через ламинированный официоз википедии о Холокосте в моей голове.

А спектакль смог, явив собой фантасмагоричное погружение в пучины личного ада всех троих главных действующих лиц. Совершенно сверхъестественным образом, подменив людей их сущностями, избавившись и по сюжету, и по сути от необходимости даже обозначать половую принадлежность персонажей, режиссёр позволил им всем сгорать на сцене, которая, будучи совсем не театральной, была для них и печью, и работой.

Со сцены шутили. Эти шутки приводили меня в тот ужас, который можно было выразить только смехом, который возвращал в нас ощущение, что всё может закончится хорошо. Как в этом анекдоте, который тоже прозвучал со сцены, про еврея, которого загнали в газовую камеру, а он ещё что-то успел спросить у своего палача. А пока привычный нам мир методично растаптывали подошвами нацистских сапогов - да, господин надзиратель, меня очень волнует ваше внутреннее состояние, ведь иначе мой детёныш умрёт.

И в тот момент, когда показалось, что трагедия маленького ребёнка, умирающего от голода в детском лагере, так и останется единственной сильной отсылкой к ужасам того времени, отдав нам на откуп историю чудаковатого Бруно Шульца, заговорили цифры. В сильнейшей видеопроекции за несколько минут всё, что происходило на сцене до этого было собрано в огромнейший молот, который придавил каждого, кто сидел в зале. Мир превратился в ад, из которого на наших глазах пытались сбежать и палачи, и их жертвы.

В конце же нам подарили надежду. Такую же ирреальную, как и персидский язык, который преподавал Шульц. Надежду на всепрощение и любовь, волшебство человеческой природы и доброй воли. Но моё спасибо звучит за то, что мне подарили возможность соприкоснуться с тем вакуумом человеческого, в котором может пребывать наш мир. Этот спектакль сместил парадигму моего восприятия событий тех времён и ещё раз подчеркнул отсутствие малейшего оправдания тех, кто ставит идеологию выше человеческой жизни. Он говорил со мной историей троих об истории ста миллионов. О жизни, которая смерть. А смерть - это смерть, господин надзиратель.

А вы сходите. Это не о спектакле, понимаете? Додо и дида.

Мы с Микой стоим перед воротами его старой пекинской школы. В руках пакеты со сладостями для одноклассников и подарок для учительницы. Из-за забора на нас смотрят трое новых охранника, которые не помнят Микаэля с прошлого года. Три амбала с оружием в кобуре смотрят и молчат. Дальше с моих слов и на уровне моего понимания:
М: говорит что-то по-китайски.
О: отвечают что-то по-китайски.
Я: Do you speak English?
М: говорит что-то по-китайски.
Охранники приоткрывают ворота в школу.
М: говорит что-то по-китайски и шагает внутрь
О: окликают Мику по-китайски и кивают в мою сторону головой.
М: отвечает охранникам по-китайски и бросает мне "Папа, я выйду через полтора часа".

Даже мой журнал Rīgas Laiks, который я следующий час читал на скамейке в сквере напротив (а в школу меня не пустили, естественно), не смог сбалансировать тот крен, который был придан моему эго за те две минуты позорного молчания. В голове прекрасная смесь гордости и интеллектуальной пробоины, которая может быть заделана только лишь экспресс курсами китайского. Вызов принят.
​

- <...> И вот этакий бонвиван путешествует по миру, снимая всё на селфи-камеру. Куда уж более нарциссичнее? А потом оказывается, что за всем этим стоит он сам, тянущий себя на простыне жизни или по жизни, как удобнее. Двойное дно. Снимаем?

Мне хочется рассказать о двух людях в кадре и за кадром. В кои-то веки не обо мне, ведь даже идея клипа мне пришла во сне, где, согласитесь, половина успеха зависит от того, какой чай ты выпил перед тем, как лечь в кровать.

"Когда я проснусь" - композиция Антона Кривули (также известеного как: "Мох", "Стереочувак", "Марика и Леопард" и многие другие), в творчество которого я влюбился несколько лет назад. Когда мы отправлялись в путешествие, оказалось, что Антон со своей девушкой тоже путешествуют. Появилась идея снять его в нашем клипе, но по факту мы трижды разминулись на просторах Европы - Карлсруэ, Андорра и Париж за те пару часов, что нас каждый раз разделяли, даже не давали намёка на то, с каким человеком-глыбой нам предстоит ещё встретиться. А эта встреча точно произойдёт.

​Магическим образом песня по ходу нашей поездки превратилась в гимн - каждый город (за исключением, наверное, Амстердама) оборачивался вокруг нас своими людьми, оправдывая бессонные тысячи километров за рулём, давая нам пищу и кров (даже если это - звёздное небо на крыше дома в Барселоне). Мы всегда были дома. 

В кадре нашего ролика - Лёша. Мой друг детства, переехавший в Канаду в далёком две тысячи втором. Так получилось, что с тех пор мы виделись три раза, и все три раза мы обязательно что-то снимали. Было очень интересно наблюдать, как он сам на протяжении этих трёх недель находил внутреннюю мотивацию своего персонажа, наполнял его своим настроением, которое напрямую зависело от того, где и с кем мы проводим время. А так, будучи совсем разными, мы умудрились наорать друг на друга во время съёмок только в последний день, когда снимали сцену в Юрмале. Не большая цена за то, чтобы встретиться с тем, кто помнит тебя, когда тебе было тринадцать.

Но самое большое удовольствие было видеть, как незнакомые до этого люди находили общее место в кадре, впуская в своё пространство того, кого, возможно, они никогда больше не увидят. И в этот момент я бы хотел превратиться в Лёшу, чтобы наговорить всем глупых банальностей, от которых щемит в сердце, про чувство единения и признательности, когда из маленькой точки на карте мира внезапно вырастает штука на двоих, а то и троих человек, чтобы завтра скрыться в дорожной пыли в зеркале заднего вида.