Поезд. 320 километров в час. Brian Eno - Music for Airports. Ждал два года, чтобы музыка и видео сошлись вместе. 17 минут медитации, на которую я не способен. Но два матузалема решают.

​В этом году Эволупе двадцать лет. У неё ржавеют пороги и отваливаются вертикальные стойки. Мы проехал вместе больше двухсот тысяч километров, посетив в контининтальной Европе всё, кроме Греции.
Медленно с крыши сползают улитки.

​"Мы едем на театральный фестиваль имени Виктора Розова". Я закрыл глаза. "В Кострому". Улыбнулся в тёмный потолок. "Завтра!". Засмеялся в голос.
 
Я волновался. Не за спектакль - за эти два года я влюбился в нашу пьесу, до сих пор находя в ней новые нюансы и откровения, словно это живой человек, опыт отношений с которым заставляет нас обоих меняться, делая каждую встречу желанной вне зависимости от декораций и обстоятельств. И не за саму поездку - наш коллектив, сотканный из таких разных людей, уже нашёл точку равновесия, где наши эго, мотивации и слабости, будучи под колпаком банального, но столь нужного хотя бы в двадцатиместной маршрутке уважения к личому прострастранству, если и цветут куда-то, то только во внутрь каждого из нас, не задевая окружающих. Я волновался за наш будущий опыт со страной, которая не Москва и не Питер, которая с лёгкостью проглотит нашу машинку, а через неделю, не заметив, выплюнет нас обратно, пропустив через людей, ситуации, дороги и честные минус двадцать.
 
Будет ли фестиваль галочкой в избирательной кампании какого-то функционера, или нас встретят живые люди, положившие себя, чтобы состоялось это удивительное действо, объединённое гуманизмом автора пьес Виктора Розова и его современников? Станем ли мы свидетелями величайшего русского авось или, закрутившись в водовороте событий, сами станем проводниками русского радушия и благодушия? Россия нас встретила снежной бурей.
 
Вся Кострома завалена снегом по пояс, пешеходы передвигаются гуськом по протоптанным тропам, щурясь на солнце, которое согревает в минус семнадцать до улыбки всем встречным. Транспортный коллапс распространяется и на отели - кто-то не успел съехать, и нам всем не хватает номеров. Мы с парнями вчетвером добровольно переселяемся в университетский профилакторий (там студенты по путёвке раз в год отдыхают от общежития), от которого не ждём ничего хорошего, но на деле получается душевно и уютно: wifi раздают в стилизованной деревянной избушке посередине коридора, в которой заводятся знакомства, а весь персонал, начиная от уборщицы, и заканчивая женщиной на вахте, интересуются, успели ли мы позавтракать. А наш завтрак, на секундочку, это - рисовая каша на сливочном масле, квадратный омлет и бутерброд с колбасой, на фоне которых сложные блюда на огромных тарелках в отеле на ужин воспринимаются как неуместные гастрономические эксперименты, вместо которых хочется навернуть тарелку щей.
 
Три часа прогулки по городу, и я уже качусь от беседки Островского к реке Волге на попе, а потом мы вместе помогаем костромским женщинам перебраться через сугробы, по ходу обсуждая с ними цены на билеты в театр. Через тридцать минут мы будем отогреваться в местном баре, где я отчётливо пойму, что мне нравится, что появилось у меня внутри. Мне страшно назвать это "русскостью", но моя душа поёт, а тело просится в сугроб. Вместе с кедами, в которых я решил проигнорировать здравый смысл, когда собирался в дорогу.
 
В первый же вечер открытие фестиваля на сцене филармонии. Мой первый полноценный опыт русского театра, пьеса "Вечно живые" Виктора Розова, закончившийся стоячей овацией в исполнении всего зала. С моего последнего ряда я не почувствовал ничего. Я слушал комментарии впереди сидящей пожилой пары, с жаром обсуждавших перипетии пьесы, переживал за бесконечное количество не выключенных мобильных телефонов, следил за сюжетом, но так и не смог влиться в поток. Тем поразительнее для меня оказалась эта овация - я сначала опешил, а потом понял, что значит вторая мировая война для этих людей. Эти овации адресовались не артистам, и даже не памяти автора пьесы, написавшему её непосредственно в Костроме. Это была коллективная, живая, искренняя память, не оставляющая места для спектакля.
 
Нам очень повезло. С нами проводил время Сергей Розов - сын Виктора Розова, театральный режиссёр и в своё время художественный руководитель наших режиссёров Тани и Андрея. Живой и отзывчивый, он устроил нам экскурсию по Костроме, параллельно рассказывая про послевоенную эпоху, в которой творил его отец, когда переосмыслялись взаимоотношения общества и личности, формулировалась новая мораль нового мира, открыв нам не целый пласт нравственных проблем, с которыми сталкивались современники его отца. При этом, при всех его регалиях, Сергей Викторович (а мы через два дня по имени-отчеству даже стали обращаться к нашему режиссёру) мог отчебучить. И если сначала он, например, просто позвал нас смотреть на его люкс номер со словами: "я хочу, чтобы мне кто-то завидовал", то на наш прогон за два часа до спектакля он пришёл с рулоном обоев и со словами: "я всё придумал, давайте на сцене повесим обои", чем вызвал режиссёрский ор и армагеддон, а потом хихикал всё оставшееся время (а обои повесили, представляете!).
 
День нашего спектакля - это оммм... Принеся в жертву выделенного нам волонтёра Александра, который ради нас был готов рубашку последнюю отдать (но мы попросили только тумбочку из его дома. И тут прибить, а там лампу повесить, а тут нам нужен воздушный шар, но розовый. А нет не нужен, но спасибо, что принесли), мы приступили к первому и последнему прогону перед выступлением. Наш первый прогон не на родной сцене, без столь нужных нам по сюжету хлопающих дверей, под постоянно двигающимися штангетами с освещением, которое тоже надо было настроить. Не удивительно, что в воздухе летали слова, которые при желании можно было расценить как пощёчины, а то и метательные ножи. Все выжили, каждый с персональным подвигом. Для меня большим открытием, что на гастрольных спектаклях огромная нагрузка ложится на осветителя. Построить новый мир с нуля на новом месте за отведённое перед спектаклем время - для этого нужны железная выдержка и нервы. После спектакля наш световик попросил мороженного. "- Тебе какого?". "- Мне всё равно, мне к заднице приложить",- ответил он.
 
Зал на восемьдесят человек замер. Мы на сцене. Со сцены звучит шутка. Тишина. Ещё одна. Опять тишина. В кулисах лёгкая паника. Говорят, что в Риге сложный зал, не готовый по живому реагировать на происходящее на сцене, пока не распробует на вкус спектакль, но такого ожидать на гастролях в России нам даже в голову не пришло. Спектакль продолжается. По сюжету главная героиня пишет письмо своему возлюбленному, решив вопреки всему с ним встретиться. Из зала громким шёпотом доносится с досадой: "проститутка!". Я складываюсь в кулисах.  Оказывается, зрители так переживают за происходящее, что забывают смеяться! Ох, чуть в темноте не влетел в столб. Аплодисменты. Зал встаёт. Моя совесть чиста - наш спектакль не про войну. Нам кричат "Браво!". А вот это уже заявка на победу.
 
Вечером - кульминация. Откуда-то появившаяся гитара. Ребята из питерских театров. Организаторы, которым завтра ещё работать и работать. Друзья наших режиссёров из Ярославля, которые зовут нас к себе. Курим на улице, ко мне подходит парень. Я видел его накануне на сцене. Он мне говорит, что что слышал, что я снимаю видео, просит меня снять видеообращение. Я снимаю на телефон поток его сознания. Да и я уже сам поток. Связь налажена, поэтому через десять минут именно мне он признаётся в нелюбви к неграм. Я дипломатично выруливаю из ситуации, и ухожу, как мне кажется, победителем, но тут меня останавливают фразой: "в следующий раз пойдёшь с нами курить, сними очки". Долбанная питерская интеллигенция.
 
Мы уезжаем с осетинскими пирогами и чувством полного удовлетворения, с уверенностью, что это - лишь начало. Как и любой город, как и любая страна, как и любое приключение - наше распалось на лица людей и общие истории, которые прекрасны вместе и по отдельности.
 
Спасибо, Кострома, мон амур.

За всю свою жизнь я ни разу не заглянул за глянцевую обложку Холокоста. Скорбь отлитая в бронзе, выбитая в граните, снабжённая титрами или спрятанная за метафоричными печальными глазами крупным планом могла меня лишь тронуть осознанием масштаба происходящего, затирая детали и истории отдельных людей, -ужасающие цифры никогда не оживали, а тишина памятников не говорила со мной; многочисленные анекдоты о газовых камерах, рассказанные моими еврейскими друзьями, лишали меня права всматриваться в эту мировую катастрофу гуманизма,- для них жизнь продолжалась, и мне оставалось с уважением отнестись к, как мне тогда казалось, попытке заглушить историческую боль своим неиссякаемым чувством юмора.

Когда после премьеры спектакля Геннадия Островского "Уроки персидского" в музее-мемориале Жаниса Липке на меня обрушился поток рекомендаций сходить, "потому что катарсис", я лишь покрепче сжал свои заранее купленные билеты, но так получилось, что всё равно шёл без ожиданий и даже с неким детским любопытством - ни место, ни подсмотренный на delfi.lv заголовок "цирк смерти" не могли пробиться через ламинированный официоз википедии о Холокосте в моей голове.

А спектакль смог, явив собой фантасмагоричное погружение в пучины личного ада всех троих главных действующих лиц. Совершенно сверхъестественным образом, подменив людей их сущностями, избавившись и по сюжету, и по сути от необходимости даже обозначать половую принадлежность персонажей, режиссёр позволил им всем сгорать на сцене, которая, будучи совсем не театральной, была для них и печью, и работой.

Со сцены шутили. Эти шутки приводили меня в тот ужас, который можно было выразить только смехом, который возвращал в нас ощущение, что всё может закончится хорошо. Как в этом анекдоте, который тоже прозвучал со сцены, про еврея, которого загнали в газовую камеру, а он ещё что-то успел спросить у своего палача. А пока привычный нам мир методично растаптывали подошвами нацистских сапогов - да, господин надзиратель, меня очень волнует ваше внутреннее состояние, ведь иначе мой детёныш умрёт.

И в тот момент, когда показалось, что трагедия маленького ребёнка, умирающего от голода в детском лагере, так и останется единственной сильной отсылкой к ужасам того времени, отдав нам на откуп историю чудаковатого Бруно Шульца, заговорили цифры. В сильнейшей видеопроекции за несколько минут всё, что происходило на сцене до этого было собрано в огромнейший молот, который придавил каждого, кто сидел в зале. Мир превратился в ад, из которого на наших глазах пытались сбежать и палачи, и их жертвы.

В конце же нам подарили надежду. Такую же ирреальную, как и персидский язык, который преподавал Шульц. Надежду на всепрощение и любовь, волшебство человеческой природы и доброй воли. Но моё спасибо звучит за то, что мне подарили возможность соприкоснуться с тем вакуумом человеческого, в котором может пребывать наш мир. Этот спектакль сместил парадигму моего восприятия событий тех времён и ещё раз подчеркнул отсутствие малейшего оправдания тех, кто ставит идеологию выше человеческой жизни. Он говорил со мной историей троих об истории ста миллионов. О жизни, которая смерть. А смерть - это смерть, господин надзиратель.

А вы сходите. Это не о спектакле, понимаете? Додо и дида.