Мама книгу написала. Автобиографическую. Подарила. Я бы не осмелился на её месте, но это мама.

Долго ходил вокруг да около, а потом психанул, прочитал на спидране, с зажмуренными глазами, каменным сердцем и чем там ещё люди обвязываются, когда не хотят, чтобы было больно, но знают, что точно будет больно.

Вообще, надо сказать, книга - идеальная форма для подобного рода творчества. Это не пост в фб, который выскакивает у тебя сразу, как только ты открыл фейсбук, только потому, что ты поставил лайк вчерашним котикам. Это скромное предложение пройти в библиотеку. И я, как сознательный читатель, беру на себя ответственность на все мои оценочные суждения, которые появятся по прочтению этой книги, в тот момент, когда открываю первую страницу. Я сам выбрал этот опыт, я сам решил погрузится в то, от чего бегу двадцать пять лет. Как говорят на этапах формулы один: send it!

Поразительный опыт - читать книгу собственной мамы. Уникальная возможность поспорить с буквами, за которыми угадывается описание комнаты из моего детства, улыбнуться выдуманным именам персонажей, с первой же фразы которых можно легко соотнести с реально существующими людьми. Рассмеяться над фактологической частью. Умилиться с какой-то детали, которой не предал значение семнадцать лет назад. Расстроиться. Собраться. Ещё раз расстроиться. И ещё раз. Наконец, что-то понять.

Сначала , что это написала не моя мама. И не про мою маму. А потом признать, что таки моя. И про себя. Где было много боли и драмы. И на этом надо остановиться и сказать: а вот такая у меня мама. Но я не могу. Всё тело восстаёт против. Дыхание перехватывает, руки немеют, сознательный внутренний читатель, взявший на себя ответственность за оценочные суждения, умывает руки. И пиздец.

​И там очень много эмоций. Разных. И плохих, да. Хоть свою книжку пиши (тут заставка по доброй традиции заставка из Санта-Барбары). Или танцуй. Или пой. Только правды искать не надо. Она у всех своя. Хотя одну универсальную правду я всё-таки нашёл. Мамы разные нужны, мамы всякие важны. Или как там было? Мама, я тебя люблю. Там так было? А у нас как было, мама?

Fisterra - край земли. Место, которое я бы назвал по аналогии с ежегодным фестивалем Burning Man, подобием afterburn,- необязательные разгрузочные 100 километров после того, как вы уже получили свой пирожок с полки в Сантьяго де Компостелла. Такой хипповатый и альтернативный маршрут, когда всё уже понял, сбросил околорелигиозный морок и перестал соревноваться сам с собой - вместо 30 километров в день можно пройти 15. Вместо преодоления можно поныть. Вместо целеполагания можно поесть. Вместо поесть, наконец, можно выпить.

В Фистерру мы дошли за четыре часа до заката - как раз, чтобы скинуть рюкзаки, купить еды для пикника и добраться до маяка в нескольких километрах от города, где когда-то пилигримы по традиции сжигали свою обувь с тысячекилометровым пробегом с видом на заходящее в море солнце. Потом, как водится, случайно чуть не сожгли сам маяк, и от традиции осталось только солнце, но и этого нам хватило бы за глаза - в планах было уединиться в скалах, открыть зубами вино, ломать руками сыр, делиться осьминогами, и незаметно подсматривать как блестят в глазах слёзы радости.

Но все четыре с половиной продуктовых магазина в тот день в этом городе были закрыты. А все рестораны открывались примерно за час до того, как начинался закат, а до маяка идти только часа полтора, и, конечно, никакой автобус после 350 километрового пешеходного хардкора не вариант. И, в общем, я там знатно начал ныть. Даже рассказывать не буду. Но вот, что я вам расскажу.

За три часа до заката мы нашли в городе один единственный работающий в это время ресторан. Итальянский. И эти ребята, кому принадлежал ресторан, говорили на странной смеси испанского и итальянского, и мы честно пытались понять, что они говорят, но получалось понимать только десерт и вино. Но тут оказалось, что сидящий перед рестораном большой импозантный француз Жиль знает все языки мира. И пока мы заказывали еду, он вызвался переводить с этого испанско-итальянского нам на французско-английский. И практически сразу на наш смех пришёл мужчина средних лет, американский полиглот, который сразу же начал без зазрения исправлять каждую ошибку в английском Жиля. По-французски. Чем ввёл в состояние кринжа свою дочку, которая, наклонившись к нам, извинилась за своего отца, рассказав, что любовь к языкам в её папе сильнее любви к людям. А в это время Жиль громогласно на всю площадь смеялся, что он готов простить это душнилово только потому, что это все-таки американский английский, а не английский английский. А в это время владелец ресторана предложил нам сделать печати в наши пилигримские паспорта из сургуча, и попросил повара вынести ему печать. А повар вынес не только печать, но и божественный тирамису, за который можно было простить любой испано-итальянский язык. А Зоя на руке у повара заметила татуировку, которая выглядела как печать, которую мы получили в двадцати километрах от Фистерры, где девушка из Румынии восстанавливала гостевой дом для пилигримов недалеко от пляжа в виде круассана. И уже под вино и тирамису мы узнали от повара, что в свободное от кухни время, он ездит помогать восстанавливать этот заброшенный дом. А эта татуировка, похожая на четырехлистный клевер, символизирует четыре пути, который каждый из нас начинает из самого себя только лишь для того, чтобы прийти к самому себе. И какой бы из четырёх путей ты не выбрал, ты все равно придёшь к себе. А если чуть прищурится, то видно, что каждый из этих листиков-путей по форме напоминает сердце. В общем, ах. А за это время в наших паспортах появились самые красивые печати на свете. А потом Жиль начал исполнять песни Джонни Кэша. Да так, что американский полиглот сразу же простил ему его американский английский. А его дочка, на минуту освободившись от отцовской гиперопеки, рассказала, что они с отцом просто очень любят хайкинг. И они поехали пройтись португальский камино, чтобы где-то в середине пути, понять что это совсем не хайкинг, а именно то, что мы прямо там проживали все вместе в уголке маленькой площади напротив маленького итальянского ресторана на краю земли. А потом она показала нам свою обувь, которую она взяла у маяка. Там её больше не сжигают, но оставляют в акуратной кучке. И её кроссовки, в которых она пошла этот не хайк за все это время превратились в портянки, и вместо них она взяла в этой куче себе чьи-то такие же уставшие от жизни, на размер больше, но способные какое-то время ещё продержаться кеды. И я смотрел на счастливое лицо человека, который стал частью чего-то большего.

Жиль прошёл свой камино год назад. Сейчас он копит деньги, играя на гитаре, чтобы уехать в Мадагаскар. Владельцы итальянского ресторана прошли свой камино три года назад, и решили открыть здесь свой ресторан. Американцы начали идти хайк, а прошли камино. Повар прошёл камино два года назад, и, как мне кажется, пришёл к той румынской девушке Николь. А мы с Зоей прошли свой камино только что и.. если мы прямо сейчас не попрощаемся с этой разношерстной компанией, то мы не успеем на закат!

Накануне я прикинул, что наша средняя скорость в нашем путешествии была в районе 3.5 километров в час. Эти последние 5 километров мы прошли, нет, пролетели в гору минут за пятьдесят. И успели. Хотя, как тогда стало понятно, невозможно опоздать, если всё и так в тебе. И это не просто слова. Эти последние пять километров со свойственной мне фантазией и тревожностью я очень живо себе рисовал, как мы заворачиваем за маяк, чтобы увидеть, что солнце уже село за горизонт, а вместо красивых отблесков на небе мы наблюдаем низкую облачность. Но, наверное, впервые в жизни перспектива не получить чего-то, что мне очень хотелось, не вызывала во мне никаких негативных коннотаций. Наоборот, мне казалось, что мы будем смеяться до слёз, и обязательно захотим вернуться в тот ресторан, чтобы разделить наш триумф с нашими случайными друзьями - всё-таки это всё было нашим выбором.
​
А значит, this is the way. Turpinām iet. В мире людей, которые говорят на всех языках мира, рассказывая истории, которые мне так нравится записывать, и из-за которых даже можно опоздать на закат.
​

На второй день нашего пути Camino de Santiago мы набрели на домик художницы, которая рисует карты Таро.

Я, всё ещё сгорбившись от своих мыслей, хотел было пройти мимо, но Зоя предложила не отказываться от того, что предлагает нам дорога, и спустилась к маленькому домику на несколько ступенек ниже тропинки, по которой мы шли, что для любого пилигрима с его тридцатью километрами в день - проявление высшей благосклонности.

Там стоял аппарат, который за евро выдавал что-то наподобие конфеты, внутри которой была карта Таро. Зоя бросила евро, а я, прожевав за мгновение до этого весь свой скепсис, усталость, страх и злость, забывшись, словно маленький ребёнок в ожидании чуда, влез, чтобы повернуть рукоятку механизма, после чего из большой прозрачной сферы нам в руки выпала карта.

В моей жизни была только одна карта Таро - Повешенный. В остальном для меня эта колода всегда была символом человеческой неуёмности, способности создавать смыслы и играть жизнь.

За следующие четырнадцать после этой встречи дней мы создали новые смыслы и новые миры, разрушили их, и создали новые. Мы играли, как малые дети, и говорили о том, что не могли сказать до этого самим себе. Мы встретили новых людей, даже двадцатиминутные разговоры с которыми ещё надолго оставляли круги на воде.

В картах Таро есть старшие арканы - уникальные карты, у каждой из которых есть свой смысл. Их двадцать две. Я решил, что я расскажу про Camino, используя эти карты, собирая истории, встречая путников, подслушивая разговоры на остановках. Двадцать две истории про путь. Семь из которых были написаны в этом пути, а остальные напишутся, надеюсь, через год.

Когда я поделился этой идеей с новым случайным собеседником на краю света, меня спросили: "oh, you are into esoterics?". "Нет",- ответил я, "I am into people. And I like to play".

Нам выпала карта El Sol - Солнце. И какая красивая это карта, я вам скажу, - в испанской версии на ней изображены мужчина и женщина, которые держатся за руки и смотрят на восходящее солнце, воодушевленные новыми началами, и купающиеся в лучах славы. Зашибись, в общем. Мы переглянулись, и не сговариваясь решили, что это будет символ нашего Камино, лишь для того, чтобы через неделю, услышать от нашего попутчика: "Меня зовут Сол. Как Солнце".

В Камино все идут в своём ритме. Обычно двери альберге, где большинство пилигримов остаются на ночь, закрываются в восемь утра, и поэтому первые несколько километров каждого дня то тут, то там встречаешь тех, с кем ты делил комнату ночью - кто останавливается, чтобы выпить кофе с булочкой, кто поправить неправильно закрепленный рюкзак, который в таком виде через десять километров гарантированно нанесёт вам увечье. Но позже вы можете пройти остаток дня в гордом одиночестве, встретив лишь любопытных завсегдатаев местных баров, где вам любезно наполнят вашу бутылку воды и живо откликнутся на ваше "dos servezas por fabor".

С Солнцем мы встретились много раз. Много. Больше, чем случайность. Больше, чем когда хочется не думать о символах.

Сначала в нашем первом альберге. Без имён, но: "Денис, то, как ты со мной познакомился, это кринж, больше так не делай" . Потом случайно в дороге, под палящим солнцем. А потом:
- Ты где?
- На площади
- Мы сейчас подойдём.
Мы должны были встретится. Правда.

"Чем больше я себя принимаю, чем больше меня принимают таким, тем больше я чувствую себя собой". Ох. Повтори это ещё раз.

Напротив меня сидит человек, и рассказывает мою историю. Про родителей, про отношения, про себя. И про магическое: принимая часть себя, которая противоречит всей моей сущности, я становлюсь собой. Не через конфликт, а через принятие.

Мы сидим в баре. В ста метрах от места, где все пилигримы получают свою Компостелу - свидетельство того, что они прошли путь Сантьяго. "Я не могу туда зайти. Там надо написать кто я. Мужчина или женщина. Они же поймут. Они же осудят".
"Солнце, иди. Это для тебя. Они даже не заметят".

Мы всё должны делать ради себя. Сплавляя в одно целое наши части, которые разрывают, которые разрываются. Которые надо принять. Через окружающих, через эмпатию, через не-без-раз-ли-чи-е. И блаженны те, кто встретит на своём пути слышащих, видящих.
​
Солнце, я тебя вижу.
​

Сегодня честные полгода Кратера Памяти из отведённых ему двенадцати месяцев. С самого начала было понятно, что это место сплетёт кружева там, где я меньше всего этого ожидаю. Хочу пару историй рассказать оттуда, которые переехали.

Пару лет назад у меня был друг - мы не общались несколько лет. И тут я получил от него заявку в Кратер Памяти. У меня снова есть друг.

У меня есть друг. Мы договорились, что он придёт в Кратер Памяти, когда выздоровеет. Я ему прислал код. Восемь цифр. Он заходит, вводит их, слышит начало: "Привет. Раз ты здесь, значит ты выздоровел...,", а потом, после того, как проигрывается весь сценарий, это всё автоматически удаляется, оставаясь только в моей и его памяти. Он не пришёл. Он умер. И там в кратере очень долго лежало видео, на расстоянии восьми цифр от того, чтобы быть стёртым навсегда, и остаться только в моей памяти. Пару недель назад я закопал флешку с теми словами около цветов на её могиле. У меня есть друг. Пока я его помню.

У меня есть друг. Он подал вторую заявку, чтобы прийти ещё раз. Я ради него в лепёшку разобьюсь. И разденусь. И ещё раз в лепёшку разобьюсь. Я такой. Мне не стыдно. Ведь у меня есть друг.

У меня есть друг. Я ему записал сценарий. Он никогда не придёт в кратер памяти, потому что он не знает, что он мой друг.
​
Кратер памяти - это мета. Метамодернизм. Вопреки. Когда всё раскладывается на гештальты, манипуляции и фобии; когда за каждой мыслью нам видятся референции и заимствования; когда мы везде подозреваем коэффициенты вовлекаемости аудитории и продакт плейсмент, нам всем отчаянно требуется безопасное место - поддерживающее, искреннее и живое. Но оно возможно, только когда в него верят. Я верю.
​

Наверное, один из самых пронзительных моментов для меня, как родителя, это видеть своего ребёнка в тот момент, когда он не знает, что я за ним наблюдаю.

И нет, это не в тот момент, когда он, будучи в своей комнате, ковыряется пальцем в носу, думая, что он один. И не когда он в толпе своих одноклассников вываливается из школы, не зная, что я решил забрать его в этот день на машине. И даже не момент, когда он, прощаясь, садится на велосипед и уезжает в Адажи на весь день, чтобы вечером позвонить оттуда, и попросить его забрать, а-то дождь и проколотое колесо. Ведь всё вышеперечисленное - это мною подготовленная среда и ставшее за наши общие тринадцать лет обманчивое чувство контроля, в которое мы оба так умело играем.
Я же говорю, например, про случайную встречу на улице, когда я в левом ряду в пробке в одну сторону, а мой сын в наушниках, такой сосредоточенный, с тренировки к себе домой, по тротуару в другую.
​
И я ловлю себя на том, что на мгновение во мне проявляется моя любимая чёрная дыра, которое сразу же аварийно закрывается чувством иррациональной гордости (смотрите, какой взрослый, 13 лет, сам по улице идёт). А на самом деле я на секунду соединяюсь с таким целебным экзистенциальным чувством одиночества, когда я наконец-то даже не отражаюсь в человеке, который всегда будет отражаться во мне - в моём ребёнке.
И вот это прекрасное чувство, с застрявшей в горле нежностью, с которым надо научиться обходиться самостоятельно, потому что сколько ещё такого будет, - именно оно говорит со мной откуда-то из будущего, где я по-настоящему взрослый, или, если позволите, по-настоящему самостоятельный.
--
Даже не стал ему звонить.
Если играться в чувство контроля, то потому что на улице холодно. Да и зачем ему сейчас за телефоном лезть и перекрикивать шум города.
Если нырнуть в свою чёрную дыру, то на самом деле я испугался, что он не поднимет.
Пускай идёт сам.
​

Когда мы общаемся по-настоящему,
мы украдкой забираем себе кусочки второго человека. На память или чтобы попозже смаковать. Украдкой. Ракурсы, тени, запах, тембр голоса, прикосновение, взгляд, смех, узор на чайной кружке, мгновение, когда взглядом встречаетесь - всё распадается на маленькие кусочки.

Но если сами в этот момент настоящие, то мы ещё украдкой оставляем кусочки себя. Такие токены, ключи - отмычки.
​
И в идеальном мире, конечно, у этих токенов нет срока годности. Но это не безопасно. Но зато так красиво. Но небезопасно.
​

Однажды в далёкой-далёкой галактике и, скорее всего, в параллельной вселенной я сидел в маленьком и очень неуютном баре напротив моей девушки, которая рассказала мне, что накануне была с другим парнем.

— Денис, теперь ты от меня уйдёшь?

Очень хотелось уйти. Мне было мало лет, и весь мир вокруг меня через все доступные мне тогда культурные коды говорил, что после такого надо расставаться. Мир угрожал разрушающими комментариями моих друзей, сплетнями общих знакомых, а самое главное этим ещё необузданным внутренним самобичеванием, после которого можно было ещё год существовать в режиме выжатой половой тряпки.

— Дай мне пять минут.

Я оказался на улице посреди шумных компаний, вышедших на перекур, встал напротив прозрачной двери, через которую был виден наш столик, и в голове практически в тот же момент сложились несколько слов, противопоставить которым в тот момент я ничего не смог: я её люблю.

Помню, что сразу вернулся в бар, сел за наш столик рядом с ней и приобнял её за плечи. И никуда не ушёл.

С тех пор прошло много лет. Любовь разложилась на союзы, созависимость, неврозы, расчёты, попытки, бегство, дружбу, здравый смысл, влюблённости, надежды и разочарования - вы сами там были и сами всё знаете. Думаю, что при желании даже эти события двадцатилетней давности можно было бы запихнуть в какую-то из вышеупомянутых категорий, но есть одна штука, которая очень греет мою душу: мне кажется, что там я был достаточно смелым, чтобы любить человека, который меняется. Который совершает ошибки и идёт с этим ко мне, как к самому близкому человеку. И меняется.

Мы все уязвимы в своей правде, и в поисках принятия мы часто скрываем ту часть, которая, как нам кажется, заставит других отвернуться от нас. Хотя, на самом деле, в первую очередь, нас самих. И в этом презрении к себе самому, мы отказываем другим в праве нас любить.
​
Текст без выводов и, Оля, без фотки, но с искренним пожеланием не ссать и быть благодарными, если вас любят.

Сегодня в спортивном зале, куда я хожу, и о котором я обязательно ещё вам расскажу после своего 100 посещения, было красиво.

Мне надо было встать напротив девушки. Так, чтобы носки нашей обуви соприкасались, и, смотря ей в глаза, сказать: es tevi mīlu. Да так, чтобы она, будучи студенткой театрального, ответила: es tev ticu.

А у нас в зале практически всегда сумерки. И очки я свои перед тренировкой снимаю. Поэтому лиц я не вижу, имён не помню - честные полторы часа наедине с собой и предлагаемыми тренером вызовами.

А тут три больших шага через площадку и внезапно перед мной пронзительные голубые глаза. А там вселенные рождаются и умирают. И кажется, что если замереть, то можно увидеть как хрусталик вместе с дыханием дрожит. И на секунду замираешь, а она, словно в ответ на твой порыв, подаётся вперёд и её глаза немножко округляются, и вот так вы стоите мгновение, которое, как водится в этих всех ваших фильмах, которые я не смотрю, потому что тушь потечёт, длится вечность, и потом я из себя выдавливаю по-русски: я тебя люблю. А в ответ с акцентом: я тебе верю.
​
И ведь никто, никто, никто, никто не догадался, что это в тот момент было правдой.

На этой неделе спросили - почему я никак не могу построить отношения. Мне понадобилось пять секунд, чтобы с серьёзным лицом придумать очередную ложь. Цитирую: "я люблю детей больше, чем женщин".

А на самом деле, я всё ещё пустой контейнер, который можно наполнять до тех пор, пока мне это не наскучит. И в этом месте дети выигрывают без вариантов. Искренностью, честностью, невозмутимостью, силой, любовью, благодарностью, и так до бесконечности.

​Рыба.