В последнее время всё чаще вижу на машинах наклейку красивым шрифтом: Latvietis / Latviete. Красиво и лаконично. Даже не хочется задавать вопрос, а что это значит для владельцев машины. И что это должно означать для тех, кто едет позади.
С другой стороны, захотелось задать вопрос себе: а что бы это означало, если бы я захотел наклеить такую наклейку себе. Чувство принадлежности? Гордость? Или, наоборот, потребность в принадлежности к чему-то большему, чем я себя ощущаю? Одиночество в машине.
А может надо наклеить krievs? Именно так. По-латышски о русскости.
Пятнадцать минут в пробке за обладателем такой наклейки прошли незаметно. В результате сложных манипуляций со шрифтами, понятиями и чувством самости ответственно заявляю, что хочу себе наклейку с таким же шрифтом, но другим текстом: falafelis. Кому ещё?
Ps. Тут не редкий момент, когда я жалею, что я мальчик, а не девочка, потому что Falafele <3

Совершенно случайно попал на новый спектакль Алвиса Херманиса - Vēlā Mīla - Поздняя Любовь. А с учётом того, что приобретение билетов в новый рижский театр - это отдельный квест, моё место в середине первого ряда должно обрасти легендами - "невозможное возможно, я открою тебе тайну".

Первый ряд посередине - это место, чтобы ловить взгляды главных героев. Становиться их единственным слушателем, даже если таких "поимавших" вокруг тебя ещё пару сотен - лови и не оборачивайся. И я поймал. Сначала гениального Гундара Аболтиньша, который в своё время влюбил в себя в роли Сони, а потом и прекрасную и утонченую Регину Разуму, которая из оттеняющей главного героя тени, раскрывается в триумфирующий образ женщины-спасительницы, расправляющую крылья над изнемождённым метаниями поиска мужчины.

И тут, казалось бы, мне заподозрить режиссёра в автобиографичности постановки, потребовать раскрыть поднятую тему со стороны учавствующих женщин, запросить оригиналы текстов Исаака Башевис-Зингера,  и вообще переформатировать увиденное собственными словами, громко потребовать счёт и оплатить его. Но вот со сцены на меня (да, прямо на меня) смотрит Зорах Калишер, повторяя, словно заклинание: "всё это казуистика", и мне хочется свернуться калачиком под ладонями той женщины, которая улыбается глазами сквозь веки, придавленные вековой мудростью.

Или... Или быть сметённым кометой, ярко пролетевшей по стремительно тускнеющему небосводу, который, как теперь кажется, только и существует для того, чтобы в него всматриваться, в поисках той, чьё имя, если тебе повезёт, ты услышишь от неё самой. Пускай и в последний раз.

​Этот спектакль - запоздалое признание в любви. Оно наполненно самоиронией, но от этого еще более пронзительное , потому что на самом деле всем просто-напросто страшно. И нужно пролежать год в психоневрологической клинике или уметь разговаривать по телефону с Бхагаварой Кришной, чтобы на место страха со стремительно развивающимся простатитом пришла любовь. И она пришла. Я видел. Я сидел в первом ряду посередине.

Несколько недель назад мне предложили поучавствовать в прямом эфире Радио 4, известное рижанам как Домская Площадь. Предложили с комплиментарной формулировкой: "сразу несколько человек посоветовали" - мне было так приятно, что я даже забыл задать новый для себя вопрос: "а зачем?". Хороший вопрос, из которого вырастают многие другие вопросы, которые я учусь задавать себе, чтобы хоть как-то разделять себя и окружающий мир.

Вероятно, сработала магия самого слова "радио". Это как ютуберу предложить попасть в теливизор - активизируются заложенные в глубоком детстве триггеры - my only friend through teenage nights. Радио Домская Площадь - это мои первые четыре класса школы, прогноз погоды, новости и "радиационный фон в норме - 11 микрорентген в час", а тут прямо в эфир и без заданной темы: "поговорим про вас и вашу историю". И вот тут бы это сакраментальное "а зачем?".

Накрыло за десять минут до эфира. Зачем мне фейсбук, зачем радио, зачееееем? Что я беру взамен этого опустошающего и по своему разрушающего усилия? Пятнадцать минут славы закончились в прошлом веке, теперь секунда на скролл и уровень вовлечённости на уровне три комма девять процентов. Всё измерили, геймифицировали, спрятали за эмоджи, и даже рассказали как с этим можно мириться: мы живём в гипсовую эпоху, какой уж тут нарциссизм...

Радио же, возможно, в силу собственной безхитростности, сразу же обнажила скрывающуюся за мною создаваемым шумом пустоту - к чёрту лайки - мои слова улетали в эфир, возвращаясь в причудливых формулировках и передёргиваниях неизвестных мне людей. Зачем? Сидя в студии, скача по темам, возвращаясь к ним с подачи слушателей, мы не создали ничего кроме колебаний эфира, прошедших сквозь стены, но не через сердца. И я не готов ответить себе, что всё это, как и подавляющее большинство того, что происходит вокруг, было просто так.

А похоже, что пора.
​

Я стою напротив слова.
Оно возвышается великаном.
Яхве моей истории,
Принимающий в жертву мои попытки понять,
Объять мир, обретя покой на самой вершине.
Оно кормит меня с руки,
Успокаивая иллюзией понимания.

Я танцую на дне,
У меня закрыты глаза,
Чтобы не видеть, что я здесь один.
И я чувствую кожей холодную пустоту,
Которой противится всё моё естество,
Называя всё именами придуманного мира,
Лишь бы не молчать.

Здесь слишком много меня
И никогда не было тебя.