​Это было лет пятнадцать назад, когда Дима Булкин, после часа кропотливой работы по построению кадра, нажал один раз кнопку затвора и обрёк меня на некоторое подобие вечности. Привет, я - чувак в лодке.

Для кого-то даже "тот самый чувак в лодке". Но точно не для себя. По крайней мере всегда так казалось - где я со своими истериками и волнениями, а где этот отстраненный взгляд сквозь. Но, возможно, именно сегодня пора признаться, что я, наконец, дорос. Или додумал. Или, что на самом деле логичнее и драматичнее, - доплыл.

Попробую очень лаконично: а что если стрелы времени не существует? Прошлого и будущего в нашем с вами представлении на самом деле нет. Оно есть ради конвенциальности, чтобы нам всем казалось, что мы на одной странице, чтобы нам не было так одиноко. Но если хорошо подумать, то никакой общей истории никогда не было и не будет. И даже любимый учебник истории древнего мира за пятый класс.. (простите)

Мы все - чуваки в лодке, от которых расходятся круги по воде. Всё, что мы из себя представляем сегодня в равной степени влияет на прошлое и будущее. И в равной степени неконтролируемо. Давайте подумаем (быстро и лаконично): например, мой папа со мной никогда не общался. И сегодня я очень устал. И он такой мне звонит. И всё моё прошлое в моей голове сейчас против моего папы. Ну, и жопа всем.

А теперь представьте, что я сегодня получил премию. И опять же отец мне звонит. И я такой: хей, чувак, не ссы, я тебя прекрасно понимаю. Это был сложный период. Сам мог бы быть в таком месте. И вот так настоящее меняет прошлое.

А теперь представьте, что я вот просто хочу, чтобы отец со мной общался. И я вот с премией в кармане великодушно так говорю, что всё, мол, зашибись, чтобы мы могли поговорить. А он, такой, молчит. И ничего не говорит. И вот какое тут будущее, когда от тебя зависит только половина, и то, если тебя кирпичом твой собственный коллега не прибьёт (а ведь есть за что!).

И эта конвенциальность, что всё последовательно, что у всего есть причина и следствие, уложенные в канву времени, двигающийся слева направо, позволяет чувствовать свою общность с нацией, поколением XYZ, этносом, коллегами по цеху, школке и чатику в ваттсапе,- это же просто чтобы не было одиноко. И чтобы было очень удобно.

А на самом деле, мы все - чуваки в лодках. Каждый в своей. С кругами по воде в разные стороны. И в этом контексте круто найти не того, с кем ты в одной лодке можешь побыть (а этого не может быть по умолчанию, потому что это всё равно иллюзия), а с тем, с кем ты можешь на эту тему поговорить, и кого ты можешь водой побрызгать, и с кем можешь ваше общее прошлое придумать. И будущее. И поплыть туда. Каждый в своей лодке. И даже не доплыть. Но это и не важно.
​
И тут же вторым темпом нас догоняет совсем новое понимание набившего уже оскомину "здесь и сейчас", но об это уже где-нибудь потом...
Надеюсь, это было очень коротко. Мне пора грести. Пака.
​

Нравится наблюдать, как люди вокруг меня раскрывают свои крылья. И если вы сейчас подумали об ангелах и птицах, то нет. Ведь из чего только не сделаны эти крылья. И чем они только не покрыты.

Сидишь напротив такого человека, а там, раз, и сталь клинка блеснёт под одеждой. А на лезвии кровь. Всех тех отношений, что были. Или детей собственных, или родителей. Но своей больше всего.

И вроде бы гордиться нечем, и прятать такие вещи надо. А летать хочется. И других крыльев нет. А в глазах всё что угодно - от печали до ярости. Но точно принятие. Себя в первую очередь.

Или какое-то невообразимое чёрное нечто за спиной, которое вообще свет не отражает. И ты такой, не теряя зрительного контакта, устраиваешься поудобнее, и тебя этим крылом накрывает. А там звёздное небо. И глаза все те же напротив смотрят с благодарностью - дотерпели, научились.

И мы ещё танцевать с этим всем учимся. Сами себя, бывает, раним неловким движением, или того, кто поближе стоит. Замирает на мгновение. Жив? Жив. Кровь на клинке. Хочешь попробовать? Продолжаем? Да.

А кто-то весь в краске заляпан или в чернилах. И поверх ещё сто раз переписан, что живого места не осталось. И ты сидишь и разбираешься в этих слоях, ему же его истории рассказываешь, и сам того не замечая незаметно из подручных средств крылья латаешь. Чтобы слетать однажды вместе в место, где электрички спят или куклы оживают.
А кто-то под музыку летает. А кому-то иногда даже крылья не нужны - там реактивная струя сами знаете из какого места с пропеллером.

А кто-то рисует, а кто-то пишет. А кто-то любит. А кто-то готовит вкусную еду, после которой аж три крыла вырастает. И рог. Один. Красивый. Дай оближу.
​
И я надеюсь, что мы все однажды полетим. Честные перед собой, в одиночку или вместе, но полетим. Как говорилось в любимой песни моего дедушки: на честном слове и одном крыле.
​

Fisterra - край земли. Место, которое я бы назвал по аналогии с ежегодным фестивалем Burning Man, подобием afterburn,- необязательные разгрузочные 100 километров после того, как вы уже получили свой пирожок с полки в Сантьяго де Компостелла. Такой хипповатый и альтернативный маршрут, когда всё уже понял, сбросил околорелигиозный морок и перестал соревноваться сам с собой - вместо 30 километров в день можно пройти 15. Вместо преодоления можно поныть. Вместо целеполагания можно поесть. Вместо поесть, наконец, можно выпить.

В Фистерру мы дошли за четыре часа до заката - как раз, чтобы скинуть рюкзаки, купить еды для пикника и добраться до маяка в нескольких километрах от города, где когда-то пилигримы по традиции сжигали свою обувь с тысячекилометровым пробегом с видом на заходящее в море солнце. Потом, как водится, случайно чуть не сожгли сам маяк, и от традиции осталось только солнце, но и этого нам хватило бы за глаза - в планах было уединиться в скалах, открыть зубами вино, ломать руками сыр, делиться осьминогами, и незаметно подсматривать как блестят в глазах слёзы радости.

Но все четыре с половиной продуктовых магазина в тот день в этом городе были закрыты. А все рестораны открывались примерно за час до того, как начинался закат, а до маяка идти только часа полтора, и, конечно, никакой автобус после 350 километрового пешеходного хардкора не вариант. И, в общем, я там знатно начал ныть. Даже рассказывать не буду. Но вот, что я вам расскажу.

За три часа до заката мы нашли в городе один единственный работающий в это время ресторан. Итальянский. И эти ребята, кому принадлежал ресторан, говорили на странной смеси испанского и итальянского, и мы честно пытались понять, что они говорят, но получалось понимать только десерт и вино. Но тут оказалось, что сидящий перед рестораном большой импозантный француз Жиль знает все языки мира. И пока мы заказывали еду, он вызвался переводить с этого испанско-итальянского нам на французско-английский. И практически сразу на наш смех пришёл мужчина средних лет, американский полиглот, который сразу же начал без зазрения исправлять каждую ошибку в английском Жиля. По-французски. Чем ввёл в состояние кринжа свою дочку, которая, наклонившись к нам, извинилась за своего отца, рассказав, что любовь к языкам в её папе сильнее любви к людям. А в это время Жиль громогласно на всю площадь смеялся, что он готов простить это душнилово только потому, что это все-таки американский английский, а не английский английский. А в это время владелец ресторана предложил нам сделать печати в наши пилигримские паспорта из сургуча, и попросил повара вынести ему печать. А повар вынес не только печать, но и божественный тирамису, за который можно было простить любой испано-итальянский язык. А Зоя на руке у повара заметила татуировку, которая выглядела как печать, которую мы получили в двадцати километрах от Фистерры, где девушка из Румынии восстанавливала гостевой дом для пилигримов недалеко от пляжа в виде круассана. И уже под вино и тирамису мы узнали от повара, что в свободное от кухни время, он ездит помогать восстанавливать этот заброшенный дом. А эта татуировка, похожая на четырехлистный клевер, символизирует четыре пути, который каждый из нас начинает из самого себя только лишь для того, чтобы прийти к самому себе. И какой бы из четырёх путей ты не выбрал, ты все равно придёшь к себе. А если чуть прищурится, то видно, что каждый из этих листиков-путей по форме напоминает сердце. В общем, ах. А за это время в наших паспортах появились самые красивые печати на свете. А потом Жиль начал исполнять песни Джонни Кэша. Да так, что американский полиглот сразу же простил ему его американский английский. А его дочка, на минуту освободившись от отцовской гиперопеки, рассказала, что они с отцом просто очень любят хайкинг. И они поехали пройтись португальский камино, чтобы где-то в середине пути, понять что это совсем не хайкинг, а именно то, что мы прямо там проживали все вместе в уголке маленькой площади напротив маленького итальянского ресторана на краю земли. А потом она показала нам свою обувь, которую она взяла у маяка. Там её больше не сжигают, но оставляют в акуратной кучке. И её кроссовки, в которых она пошла этот не хайк за все это время превратились в портянки, и вместо них она взяла в этой куче себе чьи-то такие же уставшие от жизни, на размер больше, но способные какое-то время ещё продержаться кеды. И я смотрел на счастливое лицо человека, который стал частью чего-то большего.

Жиль прошёл свой камино год назад. Сейчас он копит деньги, играя на гитаре, чтобы уехать в Мадагаскар. Владельцы итальянского ресторана прошли свой камино три года назад, и решили открыть здесь свой ресторан. Американцы начали идти хайк, а прошли камино. Повар прошёл камино два года назад, и, как мне кажется, пришёл к той румынской девушке Николь. А мы с Зоей прошли свой камино только что и.. если мы прямо сейчас не попрощаемся с этой разношерстной компанией, то мы не успеем на закат!

Накануне я прикинул, что наша средняя скорость в нашем путешествии была в районе 3.5 километров в час. Эти последние 5 километров мы прошли, нет, пролетели в гору минут за пятьдесят. И успели. Хотя, как тогда стало понятно, невозможно опоздать, если всё и так в тебе. И это не просто слова. Эти последние пять километров со свойственной мне фантазией и тревожностью я очень живо себе рисовал, как мы заворачиваем за маяк, чтобы увидеть, что солнце уже село за горизонт, а вместо красивых отблесков на небе мы наблюдаем низкую облачность. Но, наверное, впервые в жизни перспектива не получить чего-то, что мне очень хотелось, не вызывала во мне никаких негативных коннотаций. Наоборот, мне казалось, что мы будем смеяться до слёз, и обязательно захотим вернуться в тот ресторан, чтобы разделить наш триумф с нашими случайными друзьями - всё-таки это всё было нашим выбором.
​
А значит, this is the way. Turpinām iet. В мире людей, которые говорят на всех языках мира, рассказывая истории, которые мне так нравится записывать, и из-за которых даже можно опоздать на закат.
​

На второй день нашего пути Camino de Santiago мы набрели на домик художницы, которая рисует карты Таро.

Я, всё ещё сгорбившись от своих мыслей, хотел было пройти мимо, но Зоя предложила не отказываться от того, что предлагает нам дорога, и спустилась к маленькому домику на несколько ступенек ниже тропинки, по которой мы шли, что для любого пилигрима с его тридцатью километрами в день - проявление высшей благосклонности.

Там стоял аппарат, который за евро выдавал что-то наподобие конфеты, внутри которой была карта Таро. Зоя бросила евро, а я, прожевав за мгновение до этого весь свой скепсис, усталость, страх и злость, забывшись, словно маленький ребёнок в ожидании чуда, влез, чтобы повернуть рукоятку механизма, после чего из большой прозрачной сферы нам в руки выпала карта.

В моей жизни была только одна карта Таро - Повешенный. В остальном для меня эта колода всегда была символом человеческой неуёмности, способности создавать смыслы и играть жизнь.

За следующие четырнадцать после этой встречи дней мы создали новые смыслы и новые миры, разрушили их, и создали новые. Мы играли, как малые дети, и говорили о том, что не могли сказать до этого самим себе. Мы встретили новых людей, даже двадцатиминутные разговоры с которыми ещё надолго оставляли круги на воде.

В картах Таро есть старшие арканы - уникальные карты, у каждой из которых есть свой смысл. Их двадцать две. Я решил, что я расскажу про Camino, используя эти карты, собирая истории, встречая путников, подслушивая разговоры на остановках. Двадцать две истории про путь. Семь из которых были написаны в этом пути, а остальные напишутся, надеюсь, через год.

Когда я поделился этой идеей с новым случайным собеседником на краю света, меня спросили: "oh, you are into esoterics?". "Нет",- ответил я, "I am into people. And I like to play".

Нам выпала карта El Sol - Солнце. И какая красивая это карта, я вам скажу, - в испанской версии на ней изображены мужчина и женщина, которые держатся за руки и смотрят на восходящее солнце, воодушевленные новыми началами, и купающиеся в лучах славы. Зашибись, в общем. Мы переглянулись, и не сговариваясь решили, что это будет символ нашего Камино, лишь для того, чтобы через неделю, услышать от нашего попутчика: "Меня зовут Сол. Как Солнце".

В Камино все идут в своём ритме. Обычно двери альберге, где большинство пилигримов остаются на ночь, закрываются в восемь утра, и поэтому первые несколько километров каждого дня то тут, то там встречаешь тех, с кем ты делил комнату ночью - кто останавливается, чтобы выпить кофе с булочкой, кто поправить неправильно закрепленный рюкзак, который в таком виде через десять километров гарантированно нанесёт вам увечье. Но позже вы можете пройти остаток дня в гордом одиночестве, встретив лишь любопытных завсегдатаев местных баров, где вам любезно наполнят вашу бутылку воды и живо откликнутся на ваше "dos servezas por fabor".

С Солнцем мы встретились много раз. Много. Больше, чем случайность. Больше, чем когда хочется не думать о символах.

Сначала в нашем первом альберге. Без имён, но: "Денис, то, как ты со мной познакомился, это кринж, больше так не делай" . Потом случайно в дороге, под палящим солнцем. А потом:
- Ты где?
- На площади
- Мы сейчас подойдём.
Мы должны были встретится. Правда.

"Чем больше я себя принимаю, чем больше меня принимают таким, тем больше я чувствую себя собой". Ох. Повтори это ещё раз.

Напротив меня сидит человек, и рассказывает мою историю. Про родителей, про отношения, про себя. И про магическое: принимая часть себя, которая противоречит всей моей сущности, я становлюсь собой. Не через конфликт, а через принятие.

Мы сидим в баре. В ста метрах от места, где все пилигримы получают свою Компостелу - свидетельство того, что они прошли путь Сантьяго. "Я не могу туда зайти. Там надо написать кто я. Мужчина или женщина. Они же поймут. Они же осудят".
"Солнце, иди. Это для тебя. Они даже не заметят".

Мы всё должны делать ради себя. Сплавляя в одно целое наши части, которые разрывают, которые разрываются. Которые надо принять. Через окружающих, через эмпатию, через не-без-раз-ли-чи-е. И блаженны те, кто встретит на своём пути слышащих, видящих.
​
Солнце, я тебя вижу.
​

Неделю думал, как об этом написать. Неделю думал, почему об этом надо написать. Неделю думал, кому об этом надо написать.

Если вы родитель, если у вас будут дети, то, полагаю, вам нужно это прочитать. Даже если не будет, то вы знакомы со своим внутренним ребёнком. Не поделиться этим постом с кем-то. А прочитать и услышать. 

У меня написано про это два прилизанных текста, но нахер в таких вопросах прилизанность.

Контекст. Последний месяц читаю посты молодых женщин о харрасменте, и понимаю что внутри пиздец накрывает. Не просто эмпатия, сочувствие, а лютый пиздец - ночами не сплю.

В моей жизни было дохера этого. Начиная с моих шести лет, за что я готов тому человеку перерезать горло, потому что то говно, которое мне пришлось построить на месте тех событий, чтобы хоть как-то функционировать, я разбираю по кирпичикам до сих пор.  Даже в мои четырнадцать-пятнадцать-шестнадцать, когда уже голос сломался, морду успели набить, ноги волосатые, и уже одноклассниц на дискотеках целуешь, неожиданно рука взрослого мужика в моих штанах, и всё,- шерсть дыбом, а даже не можешь убежать. Не можешь шаг сделать в сторону. И даже если это не мужчина, а женщина, сыну которой преподаёшь английский: "Денис, скажи я красивая? Мой муж считает, что нет. А если это снять?". Или если это пьяная тусовка на новый год в баре, где я работал: "Эй, ему только 16? Раздевай его!". И внутри всё замирает. И внутри всё умирает. И слышишь свой собственный шепот: "Можно, я уйду? Пожалуйста". 

Но, блять, мы же супермашины. Мы всё это говно засмеиваем, а поражения превращает в победы. А потом, вот, через двадцать лет не спим по ночам, и сами не знаем, что надо сделать, чтобы внутри перестало выть. 

Всех не накажут, всех не переучат, всех не спасут, всех не вытащат со дна их переживаний, всех не залатают. И поэтому единственное, что можно сделать - это научить своих детей брыкаться, кричать, шипеть, кусаться, знать свои границы, научить их слову "нет".

Но будет лучше, если мы просто сможем любить их и принимать, и сможем научить их любить и принимать себя. А ещё мы сможем иногда быть для них, чтобы они не шли искать восхищение у стремных мужиков, чтобы они не хотели выполнить любое желание других людей, лишь бы им сказали, что они хорошие, чтобы они не искали своих родителей там, где их нет.

Поговорите со своими детьми. Если не знаете как, напишите мне, я расскажу. Я поговорил. Моему сыну 14 лет, у него ноги волосатые и голос сломался. Но это почти ничего не значит. Я на себе проверял.

Поговорите со своими детьми.

​В фильме "Розенкранц и Гильдерстерн мертвы" есть такой такой эпизод, где главные герои рассуждают о том, как лучше лежать в гробу - мёртвым или живым. Не помню дословно их диалог, но идея была, что живым в гробу лежать лучше, потому что есть надежда, что кто-то придёт и отодвинет крышку. А даже если и не отодвинет, то ты хотя бы живой (и, очевидно, испытываешь некие эмоции, ради которых, ха-ха, стоит жить).

А если ты не живой, то ты мёртвый. Но ты этого не знаешь. И получается, что ты боишься не того, что ты мёртвый, а того, что ты не знаешь, мёртвый ли ты.

Кто-то из русских писателей рассказывал, что однажды он смотрел на фотографию своей семьи, сделанную, когда он ещё не родился - мама, папа, его старшая сестра,- и ему не было страшно, хотя его на момент создания снимка не существовало.

Видимо, ему не страшно было, потому что он знал, что его ещё не существовало. Знал. А я знаю, что однажды я не буду знать. И мне тоже не страшно, ведь я знаю.

Ps. Русский писатель: Набоков
Фото: Marina Aleksjutina
​