Мне так хочется остаться чистым потоком своих желаний и импульсов. Не сгорать на подлёте в мучительных переживаниях о том, правильно ли я поступаю, но, воплощаясь в своей энергии, давать близким мне людям свою спокойную любовь. Не экзальтированную мелодраматическую повестку, а честный поток нежности и силы. Принятия и импульса. Одновременно. Для чего, по-хорошему, надо было бы слиться в одно целое, но сейчас получается, наоборот, разводить полюса своего я, увеличивая контрастность, чтобы на границе чёрного и белого вновь проявилась эта серая полоса, где вся правда, вся ложь, вся боль и вся радость. Где тело предаёт разум, а потом кормит его с руки. Где разум отрицает тело, а потом ночью отпускает вожжи.
​

Эта серая зона, вне общественной морали, но это там, где мы не врём себе. Там, где мы пукаем, ленимся, обманывает, делаем больно, но любим, такой raw power любовью. А весь мир при этом - клубок переплетенных, потаённых течений, который невозможно размотать, не разрушив его притягательную механику раз и навсегда. Поэтому некоторые знатоки ныряют туда без подготовки и голышом, чтобы утонуть насмерть, а потом повторить. И так много раз, пока есть силы тонуть.
​

​"Мы едем на театральный фестиваль имени Виктора Розова". Я закрыл глаза. "В Кострому". Улыбнулся в тёмный потолок. "Завтра!". Засмеялся в голос.
 
Я волновался. Не за спектакль - за эти два года я влюбился в нашу пьесу, до сих пор находя в ней новые нюансы и откровения, словно это живой человек, опыт отношений с которым заставляет нас обоих меняться, делая каждую встречу желанной вне зависимости от декораций и обстоятельств. И не за саму поездку - наш коллектив, сотканный из таких разных людей, уже нашёл точку равновесия, где наши эго, мотивации и слабости, будучи под колпаком банального, но столь нужного хотя бы в двадцатиместной маршрутке уважения к личому прострастранству, если и цветут куда-то, то только во внутрь каждого из нас, не задевая окружающих. Я волновался за наш будущий опыт со страной, которая не Москва и не Питер, которая с лёгкостью проглотит нашу машинку, а через неделю, не заметив, выплюнет нас обратно, пропустив через людей, ситуации, дороги и честные минус двадцать.
 
Будет ли фестиваль галочкой в избирательной кампании какого-то функционера, или нас встретят живые люди, положившие себя, чтобы состоялось это удивительное действо, объединённое гуманизмом автора пьес Виктора Розова и его современников? Станем ли мы свидетелями величайшего русского авось или, закрутившись в водовороте событий, сами станем проводниками русского радушия и благодушия? Россия нас встретила снежной бурей.
 
Вся Кострома завалена снегом по пояс, пешеходы передвигаются гуськом по протоптанным тропам, щурясь на солнце, которое согревает в минус семнадцать до улыбки всем встречным. Транспортный коллапс распространяется и на отели - кто-то не успел съехать, и нам всем не хватает номеров. Мы с парнями вчетвером добровольно переселяемся в университетский профилакторий (там студенты по путёвке раз в год отдыхают от общежития), от которого не ждём ничего хорошего, но на деле получается душевно и уютно: wifi раздают в стилизованной деревянной избушке посередине коридора, в которой заводятся знакомства, а весь персонал, начиная от уборщицы, и заканчивая женщиной на вахте, интересуются, успели ли мы позавтракать. А наш завтрак, на секундочку, это - рисовая каша на сливочном масле, квадратный омлет и бутерброд с колбасой, на фоне которых сложные блюда на огромных тарелках в отеле на ужин воспринимаются как неуместные гастрономические эксперименты, вместо которых хочется навернуть тарелку щей.
 
Три часа прогулки по городу, и я уже качусь от беседки Островского к реке Волге на попе, а потом мы вместе помогаем костромским женщинам перебраться через сугробы, по ходу обсуждая с ними цены на билеты в театр. Через тридцать минут мы будем отогреваться в местном баре, где я отчётливо пойму, что мне нравится, что появилось у меня внутри. Мне страшно назвать это "русскостью", но моя душа поёт, а тело просится в сугроб. Вместе с кедами, в которых я решил проигнорировать здравый смысл, когда собирался в дорогу.
 
В первый же вечер открытие фестиваля на сцене филармонии. Мой первый полноценный опыт русского театра, пьеса "Вечно живые" Виктора Розова, закончившийся стоячей овацией в исполнении всего зала. С моего последнего ряда я не почувствовал ничего. Я слушал комментарии впереди сидящей пожилой пары, с жаром обсуждавших перипетии пьесы, переживал за бесконечное количество не выключенных мобильных телефонов, следил за сюжетом, но так и не смог влиться в поток. Тем поразительнее для меня оказалась эта овация - я сначала опешил, а потом понял, что значит вторая мировая война для этих людей. Эти овации адресовались не артистам, и даже не памяти автора пьесы, написавшему её непосредственно в Костроме. Это была коллективная, живая, искренняя память, не оставляющая места для спектакля.
 
Нам очень повезло. С нами проводил время Сергей Розов - сын Виктора Розова, театральный режиссёр и в своё время художественный руководитель наших режиссёров Тани и Андрея. Живой и отзывчивый, он устроил нам экскурсию по Костроме, параллельно рассказывая про послевоенную эпоху, в которой творил его отец, когда переосмыслялись взаимоотношения общества и личности, формулировалась новая мораль нового мира, открыв нам не целый пласт нравственных проблем, с которыми сталкивались современники его отца. При этом, при всех его регалиях, Сергей Викторович (а мы через два дня по имени-отчеству даже стали обращаться к нашему режиссёру) мог отчебучить. И если сначала он, например, просто позвал нас смотреть на его люкс номер со словами: "я хочу, чтобы мне кто-то завидовал", то на наш прогон за два часа до спектакля он пришёл с рулоном обоев и со словами: "я всё придумал, давайте на сцене повесим обои", чем вызвал режиссёрский ор и армагеддон, а потом хихикал всё оставшееся время (а обои повесили, представляете!).
 
День нашего спектакля - это оммм... Принеся в жертву выделенного нам волонтёра Александра, который ради нас был готов рубашку последнюю отдать (но мы попросили только тумбочку из его дома. И тут прибить, а там лампу повесить, а тут нам нужен воздушный шар, но розовый. А нет не нужен, но спасибо, что принесли), мы приступили к первому и последнему прогону перед выступлением. Наш первый прогон не на родной сцене, без столь нужных нам по сюжету хлопающих дверей, под постоянно двигающимися штангетами с освещением, которое тоже надо было настроить. Не удивительно, что в воздухе летали слова, которые при желании можно было расценить как пощёчины, а то и метательные ножи. Все выжили, каждый с персональным подвигом. Для меня большим открытием, что на гастрольных спектаклях огромная нагрузка ложится на осветителя. Построить новый мир с нуля на новом месте за отведённое перед спектаклем время - для этого нужны железная выдержка и нервы. После спектакля наш световик попросил мороженного. "- Тебе какого?". "- Мне всё равно, мне к заднице приложить",- ответил он.
 
Зал на восемьдесят человек замер. Мы на сцене. Со сцены звучит шутка. Тишина. Ещё одна. Опять тишина. В кулисах лёгкая паника. Говорят, что в Риге сложный зал, не готовый по живому реагировать на происходящее на сцене, пока не распробует на вкус спектакль, но такого ожидать на гастролях в России нам даже в голову не пришло. Спектакль продолжается. По сюжету главная героиня пишет письмо своему возлюбленному, решив вопреки всему с ним встретиться. Из зала громким шёпотом доносится с досадой: "проститутка!". Я складываюсь в кулисах.  Оказывается, зрители так переживают за происходящее, что забывают смеяться! Ох, чуть в темноте не влетел в столб. Аплодисменты. Зал встаёт. Моя совесть чиста - наш спектакль не про войну. Нам кричат "Браво!". А вот это уже заявка на победу.
 
Вечером - кульминация. Откуда-то появившаяся гитара. Ребята из питерских театров. Организаторы, которым завтра ещё работать и работать. Друзья наших режиссёров из Ярославля, которые зовут нас к себе. Курим на улице, ко мне подходит парень. Я видел его накануне на сцене. Он мне говорит, что что слышал, что я снимаю видео, просит меня снять видеообращение. Я снимаю на телефон поток его сознания. Да и я уже сам поток. Связь налажена, поэтому через десять минут именно мне он признаётся в нелюбви к неграм. Я дипломатично выруливаю из ситуации, и ухожу, как мне кажется, победителем, но тут меня останавливают фразой: "в следующий раз пойдёшь с нами курить, сними очки". Долбанная питерская интеллигенция.
 
Мы уезжаем с осетинскими пирогами и чувством полного удовлетворения, с уверенностью, что это - лишь начало. Как и любой город, как и любая страна, как и любое приключение - наше распалось на лица людей и общие истории, которые прекрасны вместе и по отдельности.
 
Спасибо, Кострома, мон амур.

Весь декабрь я пытался сыграть с щемящим чувством тоски в игру, где я пишу об этой тоске, становясь на позицию наблюдателя, возносясь над проблемой в автотерапевтическом угаре, а бонусом мне ещё прилетает ещё пара лайков на фейсбуке, без которых, что уж тут, моя жизнь совсем другая, и не очень мне нравится.

Игра не задавалась. Тексты сквозили таким отчаянием и лузерством, и ещё до того, как я успевал их стереть, мне довешивались кирпичи к тазику, с которым я бодро погружался на дно декабрь-январь-февральского пиздеца.

Задора же тех редких друзей, которые добирались до моей хатки бобра, хватало лишь на то, чтобы скоротать или даже взорваться одиноким фейерверком какого-то весёлого треша, но о том, чтобы прорвать накопившуюся усталость, речи идти не могло, да и не стоило пытаться: вся прелесть-ужас этих пограничных состояний - в неспособности проанализировать ситуацию, разобраться с причинами и скорректировать последствия пока ты сам не оттолкнёшься ногами от дна собственных ожиданий. Какие тут друзья, когда "ой, всё" становится самым популярым словосочетанием в твоём телефоне.

Но сегодня у мира появился план. И в то время, как я в обнимку с "Нелюбовью" Звягинцева продолжал своё путешествие к центру пустоты, несколько прекрасных людей, не зная о существовании друг-друга, одним словом-предложением-звонком заставили меня очнуться от летаргического сна. Напомнили мне, что мир может и хочет двигаться в такт нашему дыханию, вторить эхом тому, что было сказано год назад, или расцветать фиолетовыми цветами в ответ на твои шифры в эфире.

​Нас всех пронизывает волна. Она одна, но она разная. Но она одна.

​Разгребал черновики, нашёл прекрасную историю, которую хотел в своё время припасти ко дню народного единения, но потом узнал, что такого дня у нас нет, и текст так нигде и не появился. Зато теперь точно можно, ведь все персонажи уже давно выпустились из детского садика и ходят в школу.

Когда Мику записали в латышский садик, никто не умер, хотя помню ожесточённые дискуссии в среде моих одноклассников на эту тему. Мало того, язык вообще не стоял на повестке - была вальдорфская педагогика, которая по-хорошему подрывала мой мозг, и которая очень нравилась Ане, и она на тот момент была доступна только на латышском. Ļoti labi. Про проблемы русскоязычных детей в латышских садиках мы не слышали (и не хотели, потому что "любовь спасёт мир"), а наши знания на эту разницу ограничивались легендой, что в латышские группы не берут больше двух русских детей, так как в силу каких-то социальных феноменов, если русских детей оказывается больше, то вся группа начинает говорить по-русски.

Поэтому, когда, забирая Мику из садика поздним осенним дождливым вечером, я обнаружил всю группу сидящую вместе с воспитательницами на крыльце под навесом, а своего сына,катающегося по грязному месиву в лужу лицом вниз, я списал это на воспитание, над которым предстояло ещё поработать. Посмеяться же пришлось чуть позже.

Сначала в один прекрасный день двое одногруппников Мики, будучи на пару лет старше, соеденив всё то, что они слышали от взрослых и очень взрослых людей, задали вполне естественный вопрос: "Skolotāja, а правда, что vecvecāki Микаэля нас завоевали?". Я смеялся в голос. Даже, помню, маме позвонил. Поздравил с новым статусом. В садике, к слову, Аня услышала извинения как от родителей, так и от воспитательницы, которая в критический момент не растерялась, но рассказала ребятам о сложной трактовке исторических событий тех времён.

Микина "месть" была изощрённой. Сев в машину к Ане, он начал издалека:
​- Это же наша страна, да?
- Да
- И мы тут говорим по-русски, да?
- Да
- А в садике все дети говорят по-латышски...
- Да
- А почему они не могут уехать в свою страну, чтобы там говорить на своём языке?!

Прошло четыре года. Микаэль говорит на четырёх языках, и поёт на занятиях хора вот эту песню. Его сердце принадлежит русской девочке Софии, а в лучших друзьях у него Ца Хо Эн, Савва, Рем и Карлис. И  мне нечего добавить к этому.