Этот день в истории будут оценивать по-разному, но мой дилер, который привёз мне пробный тираж моего бинго, считает, что день сегодня, как минимум, lovely.
А я, в свою очередь, как человек, давно утонувший в собственном виртуальном симулякре, смею заявить, что в наш гипсовый век обрести даже на мгновение хотя бы картонную форму существования многого стоит.
​

Мой сосед слева начал клевать носом после первых двадцати минут - хотя, ничего удивительного: на сцене ставят пьесу конца восемнадцатого века, которая носит титул самой первой, поставленной на латышском языке. Dižakmens, пускай и переведённый с немецкого в далёком 1818 году. И, должен признаться, я с трудом сдерживаю зевоту. Актёры откровенно переигрывают, забывают текст и, кажется, давно уже устали друг от друга. Передо мной весь цвет Нового рижского театра играет в театр. Плохие версии себя, о чём без купюр во втором акте расскажет со сцены Гуна Зариня с (сюрприз) веточкой в руках. Ха-ха, вызов принят, а парад плохих шуток продолжается.

В программке к спектаклю слова благодарности латвийскому институту электроники и компьютерных наук. Технологический прорыв латвийской драматургии? Нет, просто на сцене старые шкафы с облупившимся лаком, радиола Сакта, настенные часы Электроника-7 с невесть что означающими зелёными цифрами 5:75 и лампы дневного света в пластиковых корпусах - я узнаю эти предметы по запаху института, где работал десять лет назад. Запах плесени и застоя, который легко перекочевал в театр. Мы - компьютерная и театральная переферия, коллекционирующая антиквариат, не способная ни на что, кроме заимствования,  А слева от меня всё тот же, склонивший голову себе на грудь, благодарный зритель. А на сцене по второму кругу вечные вопросы про уникальный латышский код, про немцев и русских в наших головах, и Евгений Исаев на чистейшем русском латышском подводящий промежуточные итоги: "в Латвии исторически издавалось очень мало научных книг, поэтому все околонаучные и исторические споры на латышском языке отдают беллетристикой". И, скажите, кому нужны эти пыльные тексты двухсотлетней давности, постоянно норовящие свалиться на говорящего и придавить его своей тяжестью?

Вы поверите, если я скажу, что всё закончилось хорошо? Перед нами действительно была аристократия нашего театра. Тонко думающая, способная на самоиронию, и, главное, не имеющая ничего общего с нафталиновым запахом наших архивов. Мой сосед слева в какой-то момент расправил плечи и перестал даже моргать, а я сам не мог оторваться от происходящего на сцене, хотя, вы только вдумайтесь, ближе к кульминации на сцене одна за другой прозвучали пять предсмертных патетических речей, написанные в 1781 году,- в любой другой раз я бы попросил, чтобы мне доплатили за то, что я это слушаю.

Я почувствовал себя обманутым школьником, которого заставили прочитать книгу из школьной програмы, и она оказалась интересной. Такой театр способен творить чудеса. Осознанно, подмигивая зрителю по всем каналам связи, переодеваясь в старинные одежды прямо на сцене, заигрывать с интерпретируемым текстом, обильно посыпая его пылью, чтобы потом он заиграл новыми красками. Если и говорить о прошлом, то так. Если и говорить о театре, то с актёрами этой постановки. 
​

Не читайте программки, не смотрите анонсы, - у нас одна жизнь и с каждый годом нас всё сложнее удивить.  И этот спектакль - одна из этих возможностей. 

Когда меня пригласили сходить на пластический спектакль, который оказался ещё и режиссёрским дебютом, я, прочитав описание, честно поделился своими сомнениями. В тот момент я справедливо предположил, что постановка могла быть как гениальной, так и провальной, и если бы она была гениальной, то мы бы о ней уже давно услышали.
Так вот. Теперь вы слышали.

Но я не буду писать про гениальность, это просто другая форма существования на сцене, высокотехнологичная, даже мультимедийная. Разобранная на маленькие отдельные метафоры, которыми можно восхищаться, а можно пропускать мимо - история, которую нам рассказывают, даже не требует однозначной трактовки  - в моей голове один из персонажей вплоть до момента, когда я прочитал оригинальный текст повести Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского», был всего лишь олицетворением любви - то есть, был коллективной фантазией малого зала Русского театра города Таллинн.

А потом, а потом... А потом эта история превращается в макабрический парафраз, заставляя скрутиться в кресле в узлы, чтобы не выдать своего присутствия. И уже, будучи частью воспалённого сознания главной героини, невозможно думать ни о какой пластике спектакля - перед глазами разворачивается пляска смерти, в которой умирает любовь, душа, разум и, наконец, тело. И она прекрасная тем, что способна удивлять. И что это происходит не с тобой. 

Совершенно случайно попал на новый спектакль Алвиса Херманиса - Vēlā Mīla - Поздняя Любовь. А с учётом того, что приобретение билетов в новый рижский театр - это отдельный квест, моё место в середине первого ряда должно обрасти легендами - "невозможное возможно, я открою тебе тайну".

Первый ряд посередине - это место, чтобы ловить взгляды главных героев. Становиться их единственным слушателем, даже если таких "поимавших" вокруг тебя ещё пару сотен - лови и не оборачивайся. И я поймал. Сначала гениального Гундара Аболтиньша, который в своё время влюбил в себя в роли Сони, а потом и прекрасную и утонченую Регину Разуму, которая из оттеняющей главного героя тени, раскрывается в триумфирующий образ женщины-спасительницы, расправляющую крылья над изнемождённым метаниями поиска мужчины.

И тут, казалось бы, мне заподозрить режиссёра в автобиографичности постановки, потребовать раскрыть поднятую тему со стороны учавствующих женщин, запросить оригиналы текстов Исаака Башевис-Зингера,  и вообще переформатировать увиденное собственными словами, громко потребовать счёт и оплатить его. Но вот со сцены на меня (да, прямо на меня) смотрит Зорах Калишер, повторяя, словно заклинание: "всё это казуистика", и мне хочется свернуться калачиком под ладонями той женщины, которая улыбается глазами сквозь веки, придавленные вековой мудростью.

Или... Или быть сметённым кометой, ярко пролетевшей по стремительно тускнеющему небосводу, который, как теперь кажется, только и существует для того, чтобы в него всматриваться, в поисках той, чьё имя, если тебе повезёт, ты услышишь от неё самой. Пускай и в последний раз.

​Этот спектакль - запоздалое признание в любви. Оно наполненно самоиронией, но от этого еще более пронзительное , потому что на самом деле всем просто-напросто страшно. И нужно пролежать год в психоневрологической клинике или уметь разговаривать по телефону с Бхагаварой Кришной, чтобы на место страха со стремительно развивающимся простатитом пришла любовь. И она пришла. Я видел. Я сидел в первом ряду посередине.