​Давай потанцуем.
В тишине наших мыслей.
В шёпоте нашего дыхания.
Одного на двоих.
Не потому, что мы хотим быть одним,
Но потому, что хотим поделиться сокровенным.
Пускай лишь на чуть-чуть.

Давай потанцуем в полумраке комнаты,
Где наша нагота будет отливаться лунным светом через окно.
Где мы будем равны на мгновение,
А потом весы качнутся, 
И я закрою тебе глаза.

Давай потанцуем.
Подставляя поцелуям наши тела,
Называя друг-друга женскими именами,
Каждый раз возвращаясь,
упираясь глаза в глаза.

Давай потанцуем,
Прогибаясь под тёплой ладонью,
Выставляя себя бёдрами вверх,
Растекаясь на простынях.

Давай потанцуем,
Обхватив ногами друг-друга,
Искусав шею и плечи,
Длинную шею и нежные плечи,
Слышишь?! 

Давай потанцуем,
Потеряв границы, дыхание,
Языком меж грудей,
И руками везде,
Где под ними будет цвести.

Давай потанцуем,
А потом мы замрём
Прямо по центру
Комнаты с утренним светом,
И косыми тенями по телу,
Которые одни на двоих.

За всю свою жизнь я ни разу не заглянул за глянцевую обложку Холокоста. Скорбь отлитая в бронзе, выбитая в граните, снабжённая титрами или спрятанная за метафоричными печальными глазами крупным планом могла меня лишь тронуть осознанием масштаба происходящего, затирая детали и истории отдельных людей, -ужасающие цифры никогда не оживали, а тишина памятников не говорила со мной; многочисленные анекдоты о газовых камерах, рассказанные моими еврейскими друзьями, лишали меня права всматриваться в эту мировую катастрофу гуманизма,- для них жизнь продолжалась, и мне оставалось с уважением отнестись к, как мне тогда казалось, попытке заглушить историческую боль своим неиссякаемым чувством юмора.

Когда после премьеры спектакля Геннадия Островского "Уроки персидского" в музее-мемориале Жаниса Липке на меня обрушился поток рекомендаций сходить, "потому что катарсис", я лишь покрепче сжал свои заранее купленные билеты, но так получилось, что всё равно шёл без ожиданий и даже с неким детским любопытством - ни место, ни подсмотренный на delfi.lv заголовок "цирк смерти" не могли пробиться через ламинированный официоз википедии о Холокосте в моей голове.

А спектакль смог, явив собой фантасмагоричное погружение в пучины личного ада всех троих главных действующих лиц. Совершенно сверхъестественным образом, подменив людей их сущностями, избавившись и по сюжету, и по сути от необходимости даже обозначать половую принадлежность персонажей, режиссёр позволил им всем сгорать на сцене, которая, будучи совсем не театральной, была для них и печью, и работой.

Со сцены шутили. Эти шутки приводили меня в тот ужас, который можно было выразить только смехом, который возвращал в нас ощущение, что всё может закончится хорошо. Как в этом анекдоте, который тоже прозвучал со сцены, про еврея, которого загнали в газовую камеру, а он ещё что-то успел спросить у своего палача. А пока привычный нам мир методично растаптывали подошвами нацистских сапогов - да, господин надзиратель, меня очень волнует ваше внутреннее состояние, ведь иначе мой детёныш умрёт.

И в тот момент, когда показалось, что трагедия маленького ребёнка, умирающего от голода в детском лагере, так и останется единственной сильной отсылкой к ужасам того времени, отдав нам на откуп историю чудаковатого Бруно Шульца, заговорили цифры. В сильнейшей видеопроекции за несколько минут всё, что происходило на сцене до этого было собрано в огромнейший молот, который придавил каждого, кто сидел в зале. Мир превратился в ад, из которого на наших глазах пытались сбежать и палачи, и их жертвы.

В конце же нам подарили надежду. Такую же ирреальную, как и персидский язык, который преподавал Шульц. Надежду на всепрощение и любовь, волшебство человеческой природы и доброй воли. Но моё спасибо звучит за то, что мне подарили возможность соприкоснуться с тем вакуумом человеческого, в котором может пребывать наш мир. Этот спектакль сместил парадигму моего восприятия событий тех времён и ещё раз подчеркнул отсутствие малейшего оправдания тех, кто ставит идеологию выше человеческой жизни. Он говорил со мной историей троих об истории ста миллионов. О жизни, которая смерть. А смерть - это смерть, господин надзиратель.

А вы сходите. Это не о спектакле, понимаете? Додо и дида.

Давайте поговорим. Про мир мужчин, тестостерона и окситоцин. А значит и про эмпатию, харрасмент, здоровый (и не очень) эгоизм и прочие противоречивые явления нашего сложноподдающегося описанию мира. 

Я - мужчина, мне тридцать три года и мне нравятся женщины, что бы я там иногда в себе не раскапывал. Нравятся они мне не меньше, чем когда мне было восемнадцать, но, будучи обвешанный регалиями, фобиями, травмами и фантазиями, я наверняка уступаю себе пятнадцатилетней давности в проворности, настойчивости и безбашенности. Пускай. Зато появилось впечатление, что я могу словно отстраниться и посмотреть на себя со стороны, например. Или вместо стремительного блицкрига, у меня теперь осознанность, отвественность и контролируемое погружение. Идеальный гражданин. Сам на себя ещё и доносы могу писать. Или романы. Хмм..

Когда вслед за приснопамятным Ванштейном посыпались и другие головы голливудского истеблишмента, в моей голове, давно укатанной идеями умеренного феминизма, вспыхнули яркие неоновые буквы: грядёт новый мир. Я метался в диалогах со своими друзьями от вопросов этики к идеям трансгуманизма, пытаясь нащупать общее место для всего, что произошло. Возможна ли в моём мире подобная ситуация? Или для этого нужно быть избалованным деньгами, славой и вниманием, чтобы позволить себе подобное поведение? Когда перед тобой раскрывают сто дверей, раздвигают сто пар ног, что тебя должно остановить на сто первый раз? И здесь я с удовольствием бы обратился к монологу Дастина Хоффмана о том, как важно за внешностью рассмотреть личность, но этот засранец на следующий день тоже оказался в расстрельных списках, явившись в тот же миг во всей своей мужской слабости. Слабости..

Я осёкся, понимая, что прежде, чем давать оценку произошедшему, я должен определить своё место на этой доске каминаутов. Домогался ли меня кто-то? Да, я был на той стороне, где невозможность выйти из ситуации с честью парализовывала меня в самом уголке моего сознания, одновременно развязывая руки человеку напротив. А самое главное, что я видел это вожделеющий взгляд напротив. И там отражался не я, но мясо. Нежное, юное мясо, которое не может сказать нет.

Я знаю, что происходит с мужчиной-победителем, который в своём образе возвышается громадой над миром, когда он красивому интеллектуальному вальсированию, почему-то выбирает спазматические движения бёдрами и растекается слюнями по чужой одежде. Ему лень. Фундаментальное качество, конечно, недооценнённое ни в экономических, ни в филосовских теориях. Ему лень учавствовать в сложных процессах. Он променял всё на самый энергоэффективный способ самоутверждения в своих притязаниях на сиюминутное счастье.  На секс. Приравнял его деньгам, оценил час своего времени, и перестал искать в этом таинство, второго человека, перестал искать в нём себя, упростив мир до круговорота бабла, эндорфина и белков с углеводами.  И превратился в животное, лишив себя самоиронии, отдав своё поведение на откуп базовых понятий.

Нигде не могу найти ссылку на оригинальный материал, но есть такая легенда, что когда в рамках эксперимента женщинам кололи так называемый "гормон мужественности" тестостерон, всё исследование законичилось по просьбе самих подопытных на уровне двадцать процентов от мужской нормы. Потому что "очень хотелось трахаться". Комплиментарный для мужчин эксперимент, подводящий нас к сакраментальному: представляете, как мужчинам тяжело.

Тяжело. Иногда до исступления. Но до дома добираешься, мастурбируешь и отпускает. А нет, иногда напиваешься и пишешь. А на следующее утро так рад, если тебе не отвечали. Это считается домогательствами? Домогался ли я кого-то? Нет. Почти всегда обоюдный флирт и правильная температура горения, за которыми можно всегда успеть разглядеть испуг, растерянность или победоносный блеск, чтобы на ходу перестроить реальность в самую адекватную для вас обоих. Потому что, привет, это не только про тебя. И никогда не будет только про тебя.

А иногда, а иногда, знаете, как бывает! Поднимаешься по лестнице. А впереди идёт девушка. А у тебя тестостерон. И тебе очень тяжело, практически до искр в глазах. А ещё на улице солнце светит. И ещё очки с диоптриями, в которые мир - дрожащий кристал. А ещё вчера тебе улыбнулись, и с кем-то ты чай пил. А кто-то тебе сердечко прислал или, вообще, обнял. И это всё нерасплескавшимся океаном у тебя в груди. А перед глазами чулочки, уходящие вверх. А выше бёдра, талия. И всё это тонкой тканью, которая, кажется, под твоей ладонью превратиться в горячий воздух и испариться. И сам себе улыбаешься, идёшь, рукой за перила перебираешь, чтобы не свалиться в счастливый обморок, а потом упираешься в её взгляд. И всем всё понятно, наверное. И теперь уже оба улыбаетесь. И почему-то этого вам обоим хватает.

Ps. Чем я отличаю от Ванштейна? Человеколюбием? Возможно, низким уровнем тестостерона? Про трансгуманизм тогда в другой раз.

Однажды, давным-давно, но уже на балконе моей квартиры, допивая, докуривая и домысливая мысль, Никита больше в сердцах, чем серьёзно, сказал, что ничего не мешает при регистрации брака выдавать вместе со свидетельством ещё и книгу о том, каким образом можно преодолевать те или иные кризисы, с которыми рано или поздно сталкиваются во всех отношениях. Утопическая идея, которая разобьётся о любую книжную полку дома - разве говорили бы мы в книгах о любви так много, если бы она была понятна и предсказуема?

И с Никитой, и с Кариной мы прочитали добрую половину наших книг,- дружбой и общением, длящимеся пятнадцать лет не разбрасываются, а поездки в горы не забываются. И на правах того самого человека, кто когда-то вас познакомил, я с удовольствием взял бы эти прочитанные половинки книг и соединил их в одну, наполненную вами такими, которых я знаю. И, уверен, что получился бы отличный первый том.

Второй том - ваш. Возможно, даже с вырванными листочками и перечёркнутыми абзацами. И называться он будет "Опыты", не важно. Сейчас мне кажется, что важнее напоминать себе, что именно этот том вы будете читать своим детям (а может они его сами найдут в тумбочке у вашей кровати), и что именно эту книгу вы будете листать в свои восемьдесят девять лет, когда ваша память заменит вам ваши глаза. Так что побольше цветных карандашей, кофейных пятен, губной помады и следов от варенья; побольше диалогов и поменьше многоточий; разных почерков вам и покрепче переплёт.

фото (с) Александр Михайлов

Этим летом Марина подошла ко мне и спросила, могу ли я отвезти её с собой в то место, где я один. Дорога в Лиепаю было первое, что пришло мне на ум. Вечером того же дня в голове было ещё очень много образов, символизирующих одиночество, которые мне каждый раз даются с трудом, потому что забирают без остатка, обнажают, разрывают, делают уязвимым, заставляют сердце выскакивать из груди от страха. От страха быть одному. Навсегда.

​В нашей театральной студии, где я и познакомился с Мариной, нам говорят, что нужно загнать переживания себе под кожу, чтобы они продирались на сцене через взгляд, мимику, движения, голосовые связки, чтобы разрывали пространство пружиной, заведённой у тебя внутри.

​Ранним утром того дня я должен был заехать за Мариной. Я ехал в четыре утра по пустому городу, заводя внутри себя эту пружину, которую я всегда (слышите, всегда!) готов разжать перед тем, кто готов услышать. Или увидеть, интерпретировать, взаимодействовать с уважением к моему ритму. Десять лет назад мне хватало слова "провокация" и "самолюбование", а сейчас  не хватает. Я не верю, что это огонь внутри горит на таком топливе. Я знаю, я чувствую, что мы сдвигаем плиты, что суставы прогибаются чуть сильнее, лёгкие наполняются, зрачки расширяются. Все наши порывы подхватывает ветер и их вдыхают те, кто готов дышать. 

​Марина взяла в то утро то, что захотела. Со свойственной ей деликатностью она смотрела на то, как я учился говорить с ней о важном. Говорить молча. А потом мы поехали в Ригу, и она показала мне альбом своих самых любимых фотографий, которые она сделала. И была моя очередь дышать её миром, который пружиной вошёл в мой, дождавшись момента, когда я готов был её услышать.

​Перед этим человеком у меня нет секретов. Не должно быть. Даже если единственное, что я слышу, это звук спускаемого затвора.
​

Cмотреть танцевальные постановки с первого зрительского ряда - привилегия. Смотреть спектакль в постановке Лиги Либерте и её Līgas Libertes dejas teātris -  целое путешествие. Вчера я объединил всё это вместе на Dejas Izrāde 33 - танцевальной истории самой Лиги в одном акте в честь её дня рождения.

​Для меня это было знакомство, на которое я шёл с закрытым сердцем. Всего лишь через неделю после Netherlands Dans Theater в пекинском национальном центре исполнительского искусства. Contemporary Jazz после лаконичной отточенной до блеска кости эстетики современного балета. И, наконец, космополитичная метафора последней против неизвестного мне латвийского режиссёра.
​
"Draugi, mēs būsim godīgi", - режиссёр-постановщик обещала быть честной на сцене, говорила о самости, об уникальности момента и что этот танец будет существовать в одном уникальном экземпляре - сегодня. Она подкупала своей внутренней свободой, смеялась на собой, обращалась к конкретным людям в зале, а самое главное приглашала танцевать вместе. И кто же знал, что именно туда нас всех в конце-концов и заманят.

Когда началось предствление, оказалось, что у меня тоже была работа. Я был мужчиной в первом ряду. Со мной цеплялись взглядом, со мной разговаривали телом, на мне ставили опыт. А я наполнялся этим языком. Другим языком. Энергией женщины, не ограниченной словами. И я ни разу не обернулся на зал позади меня, но мы все танцевали с ними. Музыка, которая сначала вырвала нас из предсказуемого течения вечера, потом разговаривала с нами намёками, нюансами и даже теми же словами, - когда Stromae спел Dis-moi où est ton papa? перед нами стояли хрупкие, стойкие, но такие нежные, что хотелось выть на несправедливость этого мира, но уже через несколько минут они же смеялись над тем, как мы мужчины не способны выдержать даже секунды, когда у женщины всё включено на максимум. Над мной смеялись, когда я отводил глаза.

Самое главное в этом танце было то, что не смотря на наличие рисунка, у каждого на сцене была полная свобода наполнения момента своим переживанием и опытом. Иногда я просто скользил взглядом по всему, что происходило на сцене, наслаждаясь именно разнообразием интерпретаций. А эта внутренняя свобода очень легко транслируется в движения. Как и то, что мы говорим об одном и том же по-разному, и то, что мы проживаем очень похожие опыты.  Я поверил в то, что происходит на сцене в тот момент, когда заметил, что танцоры, смотря друг-другу в глаза, улыбаются. В этом не было ничего искусственного. Эта была улыбка заговорщика, участника секретного общества, взгляд тех, кто бежит с волками. И они были там ради себя самих. И у каждого был свой манифест, своя сила, своя причина там быть в этот вечер. И то, что эти женщины собрались вместе под знамёнами именно Лиги, говорит о том, что то, что происходит за занавесом, меньше всего можно назвать репетицией. Я не побоюсь громких слов, но с такой искренностью рождаются люди, а не роли.

Я был сметён этой энергией. Этой искренностью и самостью, о которой нас предупреждали, но во что было очень сложно поверить. Там я встретил Женщину. И мне остаётся только сказать спасибо за то, что она взяла меня с собой. Потанцевать.

Мы с Микой стоим перед воротами его старой пекинской школы. В руках пакеты со сладостями для одноклассников и подарок для учительницы. Из-за забора на нас смотрят трое новых охранника, которые не помнят Микаэля с прошлого года. Три амбала с оружием в кобуре смотрят и молчат. Дальше с моих слов и на уровне моего понимания:
М: говорит что-то по-китайски.
О: отвечают что-то по-китайски.
Я: Do you speak English?
М: говорит что-то по-китайски.
Охранники приоткрывают ворота в школу.
М: говорит что-то по-китайски и шагает внутрь
О: окликают Мику по-китайски и кивают в мою сторону головой.
М: отвечает охранникам по-китайски и бросает мне "Папа, я выйду через полтора часа".

Даже мой журнал Rīgas Laiks, который я следующий час читал на скамейке в сквере напротив (а в школу меня не пустили, естественно), не смог сбалансировать тот крен, который был придан моему эго за те две минуты позорного молчания. В голове прекрасная смесь гордости и интеллектуальной пробоины, которая может быть заделана только лишь экспресс курсами китайского. Вызов принят.
​