Осталось совсем чуть-чуть. Слова забудутся, останется мелодия. И чуть-чуть хороших историй для друзей, которые готовы тебя принять.

Крики орущих на деревьях обезьян станут тише, а потом и исчезнут совсем. Это мои деревья. Я и есть обезьяна - источник снов и надежд, которым никогда не суждено сбыться.

Я хочу остаться в касании. Мимолетнем и оставляющим полоску тёплых мурашек. Случайном, и от этого ещё более стыдливо желанным. Разложенным на векторы человеческих желаний, но вместе не выразимым в словах, а поэтому всего лишь касанием.

Я хочу остаться в мелодии. Своего поиска и принятия. Разложенных на психиатрические термины, но вместе не выразимых ни в чём, кроме мелодии моей души.

Мне даже не нужно знать, что этом мире всегда будет тот, кому нужно касание и мелодия таких, как я. Мне нужно слушать и смотреть - и больше ничего.

Ладно, всё, ку-ку!

​Лине, Лене и Диме по мотивам прекрасного Rīgas Laiks.

- Мама, это пиздец.
Я выдыхаю эти слова в телефон, опять проигрывая себе,  обещав до этого не ругаться с мамой,  принимать её мир и не лезть со своими попытками сделать всё лучше.

- Ладно,  сын. Всё нормально будет. 
В её голосе нет ни нотки обиды и раздражения - через пару часов я могу рассказывать своему другу о том,  как я восхищаюсь смирению своей мамы,  но сейчас меня лишь хватает на обиженное "я позвоню позже".

Моя мама никогда не нажимает кнопку отбоя,  поэтому я ещё несколько минут могу слушать,  как она рассказывает своей знакомой о нашем разговоре. Мне становится смешно от себя. 

Мама купила газовую плиту. Не белого цвета за 200 евро,  а чёрную за 400. С её месячным доходом около 200. Я взорвался: тут и "на хрена тебе чёрная плита?", и "на какие деньги ты жить будешь?", и ещё миллион очень важных,  взрослых вопросов. А в ответ: "всё в порядке,  сын", всё нормально". 

И до меня медленно доходит,  что я просто не могу представить себе себя там. На той стороне,  где моя мама. Где ни 200, ни 400 евро не имеют никакого значения,  где гонка с миром закончилась,  и начался мир с собой. 

Через пару дней я буду у своего отца. И я ему задам в очередной раз один вопрос: "отец, ты не хочешь сказать мне что-то важное сейчас,  пока ещё возможно?" А он ответит: "Нет,  всё в порядке,  что мне тебе говорить...". И я взорвусь. И буду с жаром и пиздецами предлагать ему выбраться в кои-то веки на эту долбанную улицу,  вдохнуть свежий воздух, найти в себе важное, чтобы двигаться дальше, или дать импульс тем,  кто двигается дальше. Мне, например. А он мне в ответ скажет: "Денис, не ругайся. Всё нормально."

А потом,  когда я перестану захлёбываться собственным возмущением, до меня медленно станет доходить, что это я сам просто боюсь исчезнуть из этого мира, не оставив ничего,  раствориться, так и не надышавшись свежего воздуха.
​

И я согласен,  если это будет самый главный урок,  который дали мне мои родители.

У нас в школе был предмет, посвящённый мифам древней Греции. Мой любимый урок с большим отрывом (к слову о вечном поиске первопричин). Поэтому, образ Медеи заполирован моим юношеским идеализмом, где аргонавты и золотое руно - геройский эпос, а жена Ясона - концентрированная доза отравленной коварности. Бело-чёрная картина мира, я очень по тебе скучаю.

​А вчера я попал на постановку Наставшева "Медея". Бенефис Гуны Зарини в лаконичном, расчерченном режиссёром пространстве, в котором не осталось места лишним деталям: лишь шесть действующих лиц, абсолютное безвременье, градиентный фон заходящего и восходящего солнца, пустое пространство, делающее каждый звук пронзительным, а каждое отточенное до миллиметра (о, вы это оцените!) движение наполненное знаками. И у моего черно-белого мифа появляется пугающая глубина, рассказывающая о трагедии Женщины.

Этот образ остаётся со мной весь вечер и ночь. Преданная, загнанная в угол Женщина  в своём застывшем крике становится проводником Рока, выкручиваясь в спазмах соприкосновения этического и животного миров, которые спрятаны в каждом из нас. Я склоняю голову перед сверхсилой этого зверя, которого проживает Медея, и каждый упавший софит зажигает во мне искру осознания, которую тотчас раздавливает бас опускаемого занавеса.

Аплодисменты нарастали по мере того, как отпускало оцепенение. Предложенная режиссёром, сценографом и композитором (а это, о, один и тот же человек) кажущаяся пустота оказалась наполнена первобытным рыком раненого зверя, оттенённым ангельским хором, символом смирения, кротости. Меня опустошили,  а потом снова заполнили. Наверное, это и называется пережить Театр. Чего и вам желаю.
​

Какой хороший эксперимент вчера получился. Прогулялся вечером от офиса до самого центра города пешком. Около часа через новый район Сканстес, шумные и пыльные центральные улицы, почти уже пешеходную улицу Барона, депрессивную Чака и привокзальную площадь. Насмотрелся.

Усталые лица людей, спешащих с работы, фрустрирующие в пробке водители, апатичные подростки в окнах автомобилей с привычной телефонной подсветкой снизу. Ловил своё отражение в многочисленных замазанных, пыльных витринах с большими буквами "последняя распродажа". Рига, прошу тебя, не умирай. Холодный ветер, задувающий под пальто - короче, полный набор. Хорошо, что перекусил недавно.

В центре встретился с Линдой. Пожаловался на свою меланхолию, и через какое-то время честно спросил, это у меня проблемы, или в городе реально тлен и закат империи. Линда молча меня обняла и развернула на 180 градусов. На улице светило солнце, отражаясь бесконечной палитрой на деревьях парка, в котором шумной ватагой носились дети, пока их родители нежились в последних лучах этого дня. В кармане была  зарплата, дома включили отопление.

Спасибо, Линда.

В субботу, как это часто бывает, абсолютно спонтанно добрался до Цесиса на выступление Бориса Гребенщикова. Нежелание читать анонсы в этот раз сыграло со мной злую шутку: уже в Цесисе оказалось, что БГ выступает с симфоническим оркестром, к чему я в своих "семеро-насрали-а-один-носит" штанах оказался не готов. На входе в концертный зал меня встретил элегантно одетый мужчина, который, докуривая сигарету, окинул меня взглядом и хмыкнул в лицо "ну-ну". Был бы пошустрее, процитировал бы Борис Борисовича с его go fuck yourself, которое он спел со сцены часом позже, а так пришлось проглотить.

БГ сразу предупредил, что мы присутствуем на открытой репетиции или участвуем в набеге с большой дороги - самим решать. И, не смотря на то, что пару раз участники таинства заговорщицки переглянулись, не попав в такт, я для себя решил, что нахожусь в лучшем и самом светлом месте на земле.

Симфонический оркестр не только заменял одного человека - Бориса Рубекина, но и отправлял по волнам инструментальных вариаций, напомнив Beetles с их Sgt Pepper's Lonely Hearts Club Band. Получали удовольствие все, с каждой песней проверяя границы приличия, и раздвигая их вновь и вновь. БГ шёл за своим сердцем, и менял порядок песен, девушка перед мной с трудом умещала танец в своё кресло, наша сдержанная публика устроила три овации, не отпускала пока со сцены честно не признали, что исполнять больше нечего, топала ногами, кричала "спасибо" с латышским акцентом и подпевала, что пить будем.

Два года назад БГ со сцены Дома Конгрессов неосторожно начал свою речь со слов "вот стоим мы перед вами, четверо смиренных мужчин..". И я до сих пор считаю это одной из самых важных строчек в моей жизни. Я был наполнен смирением, светлым чувством любви и благодарности. А это значит день радости <3