Девятый месяц терапии — слишком символичный срок, чтобы не попробовать структурировать и описать то, что происходило за это время. Тем более, что две прошлые попытки я записал себе в актив — сначала про понимание того, что это не игра, а потом и про такое неожиданное чувство доверия. 

Про психотерапевтический дискурс есть очень много анекдотов. Начиная от того, что стодолларового терапевта легко может заменить лучший друг с бутылкой водки, заканчивая тем, что "во всём виноваты родители, с вас двести евро". Скажем так, я сам был тем, кто с бутылкой рома и в компании лучшего друга пытался найти решение своим проблемам. Но, если утрировать, по факту получалось так: мои проблемы исчезали вместе с людьми, и появлялись заново, когда появлялись новые люди. Эмоциональные беседы на балконе позволяли справлятся с последствиями, но не давали приблизится к причинам. Накопленную усталость от самого себя в повторяющихся ситуациях становилось всё сложнее выдать за экзистенциальные метания и творческие потуги — мне начало казаться, что я действительно начинаю проигрывать в свою собственную игру.

Здесь, наверное, с красной строки следует отметить, что я прекрасно осознаю, что психотерапия не работает для всех людей. Это не про лекарство, которым мажут больную голову, это про осознанность и наполненность, уникальное сочетание которых позволяет обойтись без бирок, штампов, слов "должен" и "нужно". Это субъективная реальность, куда стоит погружаться исключительно по доброй воле и с изрядным чувством здорового любопытства. И, как в моём случае, с определённой долей отчаяния.

Продолжительная работа с психотерапевтом создаёт удивительную зону, в которой есть возможность быть собой. Это звучит претенциозно, но, имея возможность сравнивать своё отношение к процессу на протяжении этих месяцев, я понимаю, что зачастую моя психика не позволяет мне включить режим правды по щелчку пальцев. Мало того, часто я вообще не понимаю, что что-то идёт не так — мой внутренний мир к моим тридцати пяти годам оказался сложнейшей схемой противовесов и блоков, где так любимая мною самоирония на самом деле часто оказывалась свидетельством отнюдь не рациональной позиции наблюдателя, но панического бегства от того, что причиняло мне боль. За эти девять месяцев я тупо отказывался говорить, сворачивался на полу калачиком, рассказывал занимательные истории, утверждал, что больше об этом говорить нет смысла, потому что всё сказано, рассматривал узор на стенах и даже пару раз попытался свалить под красивым предлогом, лишь бы не заходить за неизвестные мне, но тем не менее исключительно мои красные линии. И каждый раз я был уверен, что я абсолютно прав. И каждый раз, вернувшись, я оказывался в очень страшном и больном месте моей жизни.

Я знаю, что это звучит, как прекрасная легенда маркетингового отдела — испытайте то, о чём вы даже не имеете не малейшего представления, потому что вас обманывает ваш собственный разум. И, да, самая частая мысль в моей голове до терапии: "сколько можно говорить о себе, Денис?". Столько, сколько нужно, говорит нам французский философ Мишель Фуко, закладывая в своё время мощнейший фундамент в основание того, что мы сейчас называем современным миром. Психотерапия - это свидетельство нашего времени, нашей культуры. Отказ от объективизации  уникального человеческого опыта, как единственная возможность говорить о человеческом опыте. В поисках истины мы должны внести себя обратно в скобки нашего уравнения, отказавшись от Лакановского понимания врача, который реализует дискурс власти, осуществляя одностороннюю связь с пациентом -- в психотерапии мы получаем возможность сначала поделиться, а потом и взять на себя ответственность за те процессы, которые происходят внутри нас, и затем, став собственным врачом, обрести большую степень свободы, в том смысле, в котором говорят с нами западные философы.

Мишелю Фуко вторит мой психотерапевт с высоты его профессионального опыта — клиенты приходят и уходят, но никогда не исчезают окончательно до тех пор, пока "их душа не наполнится тем, что происходит во время сеанса". И тут я опять вынужден говорить лишь о своём опыте, потому что ничего другого у меня нет: моя долгая дорога в дюнах — это мои родители. Так получилось, что у меня их не было в те моменты, когда, наверное, они мне нужны были больше всего. Я не буду и не хочу давать оценку этому факту — родителей не выбирают, а девяностые годы тем более,— в моём эпосе мама с папой были такими фигурами, которые дали мне свободу и возможность вырасти самостоятельно, дали мне право называть себя супермашиной уже в шестнадцать лет, способную в кризисный момент вынести на своих плечах любой груз моральной и финансовой ответсвенности. Мой первый шок случился в тот момент, когда я смог себе признаться, что в своё время мне их не хватало. На этом этапе я готов был закончить с психотерапией вообще — Грааль найден, вот мои двести евро, родители, я пошёл. С тех пор прошло несколько месяцев. Мы говорим всё об этом же, распознав в моих словах обиду, а затем и злость, которую я пока признать не способен — слишком долго нам в детстве говорят, что злиться плохо. А что такое признаться себе, что я злюсь? Это дать себе право быть собой и взять на себя ответсвенность за это. Потому что в противном случае, можно пройтись по моему замкнутому кругу, где злость превращалась в вой и бегство в темноте, где больно всем вокруг.

Этот процесс наполнения своей честной субъективной реальностью, которая имеет право на существование — огромный удар по всем социальным связям. И нет, это не про идти к родителям с претензиями за прошлое — это больно, бессмысленно и никто двести евро не вернёт всё равно. Пройдя такой путь с психотерапевтом, становится легче идентифицировать свои эмоции, а значит и расшифровывать свои желания, которые часто завязаны на других людях. Я бы это назвал превращением из обезьяны с гранатой в человека. Пускай всё с той же гранатой, но мы хотя бы понимаем, чем это всё может закончится. И тут, конечно, стоит ещё раз дать философской краски. Итак, гранату у нас никто не забирает, я всё так же могу творить херь, причинять людям и себе боль, совершать ошибки и тут же раскаиваться или злорадно потирать руки. Это также не делает нас счастливее, если счастье измеряется в безмятежном существовании, наоборот, я честно должен признаться, что с появление психотерапии я потерял часть покоя — я теперь всегда думаю за себя и за того парня. Но, одновременно, я так начал ценить этот самый покой, что в следующий раз я просто не стану с тем парнем даже встречаться, чтобы лишний раз за него не думать. Получается, что в моей жизни появился запрос на качественное общение, которое может дать мне те эмоции, которые мне нужны. А это, поверьте мне, уже кое-что.

— дальше читать опционально --

Одной из здоровых альтернатив всему вышеперечисленному я вижу практики медитации и непротивления, возможность отказаться от попыток объяснить себя в словах , но позволить себе жить в смирении к своему внутреннему и внешнему хаосу. Я много раз с подачи своих прекрасных друзей пытался зайти на эту територрию, но каждый раз моё эго требовало к себе моего пристального внимания, словно оно не могло наестся тем вниманием к себе, которое я сам и провоцировал. А то, что я провоцирую, известно всем. Начиная с подросткового периода мой внешний вид — это возможность заявить миру о своём существовании. Мой блог — это постоянное "Я" против всего мира. Мои видео, фотографии, тексты, перформансы — всё это призвано обозначить ту територию, которую должен занимать я. Это очень болезненная позиция, которая раздражает и меня, и многих моих друзей и знакомых, делая шутки про моё эго ежедневной гимнастикой для мозга. Я требую и ненавижу внимание, удаляюсь и восстанавливаюсь на фейсбуке, прячу лицо от камеры, но при этом позирую обнажённый. Мне стыдно говорить на сессиях психотерапии о себе, хотя, положа руку на сердце, я больше ни о чём говорить не умею — и вы мне не дадите соврать. И сегодня я стою перед новой глыбой, для которой у меня есть отдельное имя. И я очень рад, что я тут, а с другой стороны меня одолевает панический страх перед маячущей перспективой. Я благодарен именно психотерапевтическим сеансам, где нас было двое, за возможность говорить об этом в словах, но я всё ещё не готов взять за это знание ответственность.

В своё время, не отрефлексировав собственное отражение в своих родителях практически на всех этапах взросления, я превратился в того, кому нужно будет себе всё время доказывать своё собственное существование. Чем я фактически с тех пор и занимаюсь. Всегда. Через калейдоскоп лиц, через стремительное бегство наискосок, через попытки завоевать расположение, через безкорыстное служение, через провокацию — мне не нужны деньги за помощь, мне не нужно говорить, что я хороший (особенно в мой день рождения), мне нужно быть. Строчкой в записной книжке, вариантом на чей-то вечер, объектом для зависти или раздражения. Whatever works.

И очень страшно обнаружить, копнув этот верхний  слой доступной мне саморефлексии, пустоту. Дыру и одиночество вместо ставших такими привычными за тридцать пять лет вечный поиск и бег по кругу. Очень страшно. 

В 1992 году в новом спальном районе Риги, где мы жили, не было домашних телефонов. Не успели. Но два таксофона в разных концах жилого массива всё-таки поставили. Два на двадцать тысяч человек - очередь к ним была даже ночью.

Если бы я был постарше, то, наверняка, в этих очередях находил вдохновение для историй - услышать столько разных кусочков жизни, чужого смеха и сдержанных слёз - каждый, кто поднимал телефонную трубку под жёлтым козырьком, рассказывал свою историю в том числе и нам,- терпеливо дожидающимся своей очереди.

Но мне было только восемь лет, и я точно помню, что мне было не до чужих разговоров. Обычно к телефону я шёл уже отчаявшись, когда переставала работать мантра в моей голове: "с мамой всё в порядке" . До девяти вечера мантра работала, а после стремительно теряла свою силу. Наступала темнота. И я шёл звонить. То есть, сначала стоять в очереди, а потом звонить. То есть, сначала, шмыгая носом, рассматривать землю под своими ботинками, потом, еле сдерживаясь, просить кого-то взрослого, из стоящих за мной, приподнять меня до таксофона, чтобы бросить жетончик и набрать номер, а потом уже, рыдая в трубку, не стесняясь окружающих, спрашивать свою растерянную бабушку: "а ты не знаешь, когда моя мама приедет?"

Не помню, что мне обычно говорили в ответ. Помню лишь, как, однажды, краем глаза заметив проехавшую мимо машину, я бросил трубку болтаться на проводе и бежал по дворам к дому, потому что мама вернулась. Она всегда возвращалась. Это же мама.

Спасибо за этот спектакль. И за этот театр. За позицию. За желание и умение быть услышанными. За место, где можно выключить автоматическую прокрутку новостных заголовков, кастрирующих человеческую мысль до кликбейтного суррогата из букв, где можно демонтировать трибуну, с которой кто-то зарабатывает себе политический капитал, и где можно заглянуть в мешок, пробраться сквозь архивные записи, и увидеть людей, их страхи, страсти, их лень и даже полнолуние.

История с мешками КГБ прошла мимо меня. Прошла вместе с истерией в публичном пространстве и с трагедиями отдельных людей - вероятно, при желании, я найду там свою фамилию, но ума не приложу, как факт присутствия в этих списках может изменить моё отношение к моему любимому генерал-майору. Тем более, после этой постановки, где на протяжении всех четырёх с половиной часов, которые, к слову, пролетают легко и незаметно, эти мешки из нависающей над всеми глыбы превращаются в очередной исторический слой, на котором мы строим новый мир, и параллельно насилуем историю, зарабатывая столь дефицитное сегодня внимание окружающих и политический капитал.

Этот спектакль - манифест адекватности и призыв к человечности. Тщательно продуманная и прожёванная пилюля самоиронии, которая так нужна, когда дело касается трагических, но уже минувших дней. Лично мне эта постановка напомнила Последнюю ёлочку Ленина Тиронса - коллективный акт психотерапии, призванный расслабить мускулы лица и сфинкстера, "заслонить собою полнолуние" , в котором пребывают стабильные десять процентов радиослушателей нашего пылесос-радио, приём.

Иногда наш мир кажется сплошь парадом безумцев, но в такие моменты стоит просто выключить телевизор и отключить вайфай - часто мы слышим не то, что нам хочется, а тех, кто просто громко кричит.

Во время аплодисментов мне очень хотелось встать, но я не смог этого сделать в одиночку. Я не нашёл в себе достаточной латышскости. Удивительным образом эта постановка, заканчиваясь стихотворением Ояра Вациетиса, одновременно приблизила меня к такой сложной истории, но так же не дала мне права называть эту историю нашей общей. Но если бы в мире было бы все так просто, то меня не было бы в этом зале, а со сцены не показывали бы кадры с Праздника песни, где десять тысяч человек в национальных костюмах исполняют песню День Победы. Разве кто-то может сказать, кто здесь прав, а кто виноват?

Я очень хочу, чтобы этот спектакль увидели мои друзья и мой сын, когда подрастёт, но одновременно надеюсь, что к тому времени постановка безнадёжно потеряет свою актуальность.

Если соберётесь на этот спектакль, то берите билеты в середину первого ряда. И тогда в середине спектакля к вам, тяжело дыша, или даже хрипя, подойдёт демон. При желании ваш. И кто-то из вас сожмётся в кресле, а кто-то будет любоваться его андрогинной грацией. А если вам повезёт, то вы заметите блеск глаз под его маской.  А вдруг так получится, что вы.. влюбитесь?

Этот спектакль - совсем не то, чем кажется сначала: первый акт оказывается лишь прелюдией; плохой анекдот, превращается в историю про меня; декорации очередного телевизионного шоу становятся единственной возможностью для человека выразить всё то отчаяние, с которым ему приходится столкнуться, когда...

Когда оказывается, что некоторые жёны становятся лесбиянками, а чьи-то мужья переодеваются в женские платья; когда человек идёт на встречу себе и одновременно из круга чужих ожиданий; когда всё простое превращается в неимоверно тягучее и очень больное. Очень. И когда фраза "я люблю тебя" превращается в баклажан.

Спектакль про тёмную сторону, про ожидания самых близких, про ideālie pieaugušie, про общество, которое доверительно вызывает на откровенность, а потом беспощадно вешает ярлыки. А когда всё стекло в розовых очках (хотя, какие розовые очки в XXI веке) оказывается разбитым,  это и про безусловную любовь, на которую оказывается способным самый слабый, становясь самым сильным.
​

Я несколько раз сталкивался с ситуацией, когда человек хотел, чтобы я страдал. Не подростковое "сейчас я тебе дам в глаз, и ты испытаешь боль", когда речь скорее идёт о способе собственной физической разрядки, но различной степени осознанности "я испытываю сильную душевную боль, и поэтому я хочу сделать больно тебе".
​
Все эти ситуации всякий раз были обьяснены мной состоянием аффекта, но каждый раз я задавался вопросом, является ли это состояние частью переживаемого личностью опыта, или речь идет о принципиально другой проживающей этот опыт личности. Мы живём или нас проживают, - согласитесь, господа присяжные заседатели, это два разных судебных постановления.

​В моей жизни было три угрозы аутинга. И если первый был досточно забавной попыткой заработать на мне (!) биткоины за ошибки юности, то два последних были именно оформленными текстами, в которых мне давали понять, что мир с удовольствием проглотит информацию о моём альтер-эго, а затем и перемолет мою карьеру, мои отношения с родителями, близкими и друзьями. Окей.

Мои кризисные отношения строятся таким образом, чтобы либо не причинять этому человеку дальнейшую боль, либо не давать ему возможности причинить её мне, но в любом случае дать человеку возможность сохранить человеческое лицо перед лицом общества, потому что, как мы сами знаем, тот ад, который могут создать друг для друга два близких человека, очень редко имеет отношение к тому, что на самом деле человек имел ввиду. Я не оправдываю этим тезисом психологическое и физическое насилие, но вижу тут место для собственных резолюций и манифестов - помните прекрасную игру о доверии?

Вопрос также не стоит о соразмерности подобной риторики моему проступку. Мы все совершаем ошибки. И почему бы не считать таковой отправку текста с угрозой рассказать всему миру о том, что я наряжаюсь в платья и шлю соблазнительные фотографии в мессенджер? В конце-концов подобное противодействие должно быть ответом на какое-то действие, и я понимаю, что я его в том или ином виде совершал. Мне больше интересно является ли эта угроза проявлением беспомощности, последней попыткой взять своё, вопиющим хамством и невоспитанностью или волшебным парадом аксонов в голове человека, который не отвечает в полнолуния за свои поступки, потому что это не он?
​
И, так как в чужую голову мне не влезть, остаётся лишь примерить этот костюм на себя, вообразив, что я могу рассказать кому-то про некоего А., у которого есть несколько отверстий в теле и.. развести в бессилии руками. В моей голове срабатывает какое-то невероятное число красных флажков, выводя данную ситуацию за границы даже чисто гипотетических. Вы же понимаете, что нам всем надо стремиться к тому, чтобы жить в мире, где даже в голову не придёт мысль, что публикация информации во что одевается человек, как ему нравится заниматься сексом, а также фотографий, подтверждающих наличие у вышеупомянутого человека первичных или вторичных половых признаков, может испортить жизнь одному и сильно улучшить жизнь другого. И что мы можем сказать об обществе, где владелец подобной информации чувствует себя в праве угрожать?

Не стоит ли, однажды загнав собственную сексуальность в подвалы религиозного средневековья, сделав их частью неосознанного, неосмысленного, а оттого и зачастую столь агрессивного; табуированного, а от того и столь разрушительного, перестать держать этого красивого зверя среди грязного белья, которое стирают по ночам, не
включая свет. А признать наконец-то пропорциональность интернет трафика уникальной возможностью измерить, что на самом деле важно людям, когда они остаются один на один с собой (тридцать процентов). И наконец-то дать людям право быть собой не только в голове (наивно, я знаю), но и чуть ниже. Ещё чуть-чуть, не надо стесняться. И по-го-во-рить об этом.


И вот тут, конечно, надо остановится, и честно сказать, что эта ситуация меня обескровила. Да, так это работает. Я пару раз порывался закрыть свои профили на фейсбуке, да и номер телефона давно уже надо поменять. И почту! И работу. Угроза аутинга кроме того, что затрагивает стигматизованную по самые помидоры сферу нашей сексуальной жизни, так еще и паразитирует на классическом Кули: "я - это то, что я думаю, что обо мне думают другие", блокируя самую важную истину нашей жизни: всем похуй.


И вот это на сегодняшний день самый главный аминь.