За всю свою жизнь я ни разу не заглянул за глянцевую обложку Холокоста. Скорбь отлитая в бронзе, выбитая в граните, снабжённая титрами или спрятанная за метафоричными печальными глазами крупным планом могла меня лишь тронуть осознанием масштаба происходящего, затирая детали и истории отдельных людей, -ужасающие цифры никогда не оживали, а тишина памятников не говорила со мной; многочисленные анекдоты о газовых камерах, рассказанные моими еврейскими друзьями, лишали меня права всматриваться в эту мировую катастрофу гуманизма,- для них жизнь продолжалась, и мне оставалось с уважением отнестись к, как мне тогда казалось, попытке заглушить историческую боль своим неиссякаемым чувством юмора.
Когда после премьеры спектакля Геннадия Островского "Уроки персидского" в музее-мемориале Жаниса Липке на меня обрушился поток рекомендаций сходить, "потому что катарсис", я лишь покрепче сжал свои заранее купленные билеты, но так получилось, что всё равно шёл без ожиданий и даже с неким детским любопытством - ни место, ни подсмотренный на delfi.lv заголовок "цирк смерти" не могли пробиться через ламинированный официоз википедии о Холокосте в моей голове.
А спектакль смог, явив собой фантасмагоричное погружение в пучины личного ада всех троих главных действующих лиц. Совершенно сверхъестественным образом, подменив людей их сущностями, избавившись и по сюжету, и по сути от необходимости даже обозначать половую принадлежность персонажей, режиссёр позволил им всем сгорать на сцене, которая, будучи совсем не театральной, была для них и печью, и работой.
Со сцены шутили. Эти шутки приводили меня в тот ужас, который можно было выразить только смехом, который возвращал в нас ощущение, что всё может закончится хорошо. Как в этом анекдоте, который тоже прозвучал со сцены, про еврея, которого загнали в газовую камеру, а он ещё что-то успел спросить у своего палача. А пока привычный нам мир методично растаптывали подошвами нацистских сапогов - да, господин надзиратель, меня очень волнует ваше внутреннее состояние, ведь иначе мой детёныш умрёт.
И в тот момент, когда показалось, что трагедия маленького ребёнка, умирающего от голода в детском лагере, так и останется единственной сильной отсылкой к ужасам того времени, отдав нам на откуп историю чудаковатого Бруно Шульца, заговорили цифры. В сильнейшей видеопроекции за несколько минут всё, что происходило на сцене до этого было собрано в огромнейший молот, который придавил каждого, кто сидел в зале. Мир превратился в ад, из которого на наших глазах пытались сбежать и палачи, и их жертвы.
В конце же нам подарили надежду. Такую же ирреальную, как и персидский язык, который преподавал Шульц. Надежду на всепрощение и любовь, волшебство человеческой природы и доброй воли. Но моё спасибо звучит за то, что мне подарили возможность соприкоснуться с тем вакуумом человеческого, в котором может пребывать наш мир. Этот спектакль сместил парадигму моего восприятия событий тех времён и ещё раз подчеркнул отсутствие малейшего оправдания тех, кто ставит идеологию выше человеческой жизни. Он говорил со мной историей троих об истории ста миллионов. О жизни, которая смерть. А смерть - это смерть, господин надзиратель.
А вы сходите. Это не о спектакле, понимаете? Додо и дида.
Когда после премьеры спектакля Геннадия Островского "Уроки персидского" в музее-мемориале Жаниса Липке на меня обрушился поток рекомендаций сходить, "потому что катарсис", я лишь покрепче сжал свои заранее купленные билеты, но так получилось, что всё равно шёл без ожиданий и даже с неким детским любопытством - ни место, ни подсмотренный на delfi.lv заголовок "цирк смерти" не могли пробиться через ламинированный официоз википедии о Холокосте в моей голове.
А спектакль смог, явив собой фантасмагоричное погружение в пучины личного ада всех троих главных действующих лиц. Совершенно сверхъестественным образом, подменив людей их сущностями, избавившись и по сюжету, и по сути от необходимости даже обозначать половую принадлежность персонажей, режиссёр позволил им всем сгорать на сцене, которая, будучи совсем не театральной, была для них и печью, и работой.
Со сцены шутили. Эти шутки приводили меня в тот ужас, который можно было выразить только смехом, который возвращал в нас ощущение, что всё может закончится хорошо. Как в этом анекдоте, который тоже прозвучал со сцены, про еврея, которого загнали в газовую камеру, а он ещё что-то успел спросить у своего палача. А пока привычный нам мир методично растаптывали подошвами нацистских сапогов - да, господин надзиратель, меня очень волнует ваше внутреннее состояние, ведь иначе мой детёныш умрёт.
И в тот момент, когда показалось, что трагедия маленького ребёнка, умирающего от голода в детском лагере, так и останется единственной сильной отсылкой к ужасам того времени, отдав нам на откуп историю чудаковатого Бруно Шульца, заговорили цифры. В сильнейшей видеопроекции за несколько минут всё, что происходило на сцене до этого было собрано в огромнейший молот, который придавил каждого, кто сидел в зале. Мир превратился в ад, из которого на наших глазах пытались сбежать и палачи, и их жертвы.
В конце же нам подарили надежду. Такую же ирреальную, как и персидский язык, который преподавал Шульц. Надежду на всепрощение и любовь, волшебство человеческой природы и доброй воли. Но моё спасибо звучит за то, что мне подарили возможность соприкоснуться с тем вакуумом человеческого, в котором может пребывать наш мир. Этот спектакль сместил парадигму моего восприятия событий тех времён и ещё раз подчеркнул отсутствие малейшего оправдания тех, кто ставит идеологию выше человеческой жизни. Он говорил со мной историей троих об истории ста миллионов. О жизни, которая смерть. А смерть - это смерть, господин надзиратель.
А вы сходите. Это не о спектакле, понимаете? Додо и дида.
RSS Feed
